Белла Ахмадулина. Любовь – дело тяжелое! - читать онлайн книгу. Автор: Екатерина Мишаненкова cтр.№ 49

Ни одного опасного жеста Ахмадулина не сделала ни разу. Да и образ этого не предполагал. Она делала вид, что парит над схваткой. Ее романы и браки обсуждались даже горячей, чем ее новые стихи, потому, что она была суперзвездой и секс-символом своего времени – смесью изящной восточной царевны с московской аристократкой. За чистоту стиля и жеста ей прощали все – и поклонники, и власть.

Мария Арбатова, писательница, драматург, телеведущая.

Но было в их браке и то, что очень сильно раздражало саму Беллу Ахмадулину. Нагибин был очень привязан к своей матери, находился под большим ее влиянием, и жили они все трое в одном доме. Типичная ситуация, но от того не менее печальная и драматичная. Как говорится, на одной кухне не может быть двух хозяек. И, конечно, хозяйкой осталась мать Нагибина, а Белле Ахмадулиной досталась роль гостьи, если не сказать – приживалки. По крайней мере, именно так она себя чувствовала, и это не лучшим образом влияло на ее характер и отношения с мужем. В дневнике Нагибина не раз мелькают раздраженные комментарии о ее злоупотреблении алкоголем, и вряд ли эта пагубная привычка у нее развилась просто так. С чего бы настолько напиваться такой молодой, красивой, успешной, популярной и любимой мужем женщине? Точно не от большого счастья в браке. Мать Нагибина не одобряла их образ жизни, знакомые вспоминали, что она говорила о сыне и невестке, отправляющихся на какие-нибудь вечеринки: «Уезжают два красавца, приезжают две свиньи!» Отношения провоцировали дурные привычки, те в свою очередь провоцировали ухудшение отношений – замкнутый круг…

А потом у нее случился срыв, который почти разрушил их союз. «Вот оно и пришло, – писал Нагибин, – самое скверное, самое страшное. Я не знаю, что там было, может быть, не так уж много, может быть, совсем немного. Но коль пусть даже такое возможно при мне, что же делали с этой несчастной женщиной, когда меня не было рядом, а она была так же пьяна? Каким стыдом, позором овеяна вся моя жизнь с ней?

Я никогда не думал, что мне будет так больно. Конечно, я ее любил и люблю, как не любил никого, и теперь мне придется жить без нее, и я не понимаю, как это будет. На сердце такая тяжесть, что впору кричать. Недавно я считал себя самым счастливым человеком на свете, хорошо хоть, что я знал это. Уж никогда не будет мне так полно, так интересно, так упоительно, как было с ней. Есть хорошие женщины, их не так мало, есть даже очень хорошие и трогательные женщины, но всё это не идет в сравнение с ней. Она прекрасно и страстно говорила. Она была очень похожа на меня, даже в пороках, и я всегда понимал, что с ней происходит, хотя из педагогических соображений порой делал вид, будто чего-то не понимаю. Ее вранье не было враньем в обычном смысле слова, ей хотелось быть такой вот чистой, преданной, высокой, жертвенной. Она не была ни чистой, ни верной, ни жертвенной; дурное воспитание, алкоголизм, богема, развращающее влияние первого мужа, среда ли изуродовали ее личность, но ей хотелось быть другой, и она врала не мне, а себе, когда с пафосом уверяла меня в своей непорочности в отношении меня.

Это ужасно, то, что случилось, по невыносимой вульгарности, плоской грубости. Как справлюсь я со всем этим, да и справлюсь ли?

Почему все виды унижений выпадают мне на долю? Литературные, общественные, а вот теперь и личные?

Хорошо, что разбил ей лицо, хорошо, что разбил голову бутылкой Л., по крайней мере, во мне хоть нет раздавленности. А в остальном – страшно, страшно. Нет желания жить. Всё стало ненужным: дача, фильмы, книги, деньги, строительство. Полное банкротство. И странно, у меня нет настоящей злобы ни к Л., ни даже к ней. Жалость есть. Ей будет плохо, хуже, чем мне, она вконец опустится и погибнет.

Быть может, я должен был пройти мимо этого, ведь я отвечаю за нее. И я бы поступил так, если б был уверен, что это – от силы, а не от слабости. Ибо в первом случае жизнь могла бы наладиться, а во втором – полный раздрызг.

Что же делать? Может, постараться провести этот новый мучительный бой за себя с достоинством, пережить это со всей болью, без самообмана и ложного самолюбия, но и без соплей, без жалких поступков, чтобы, не стыдясь, вспомнить потом о самом тяжком периоде моей жизни?

Сегодня всё еще хуже. Пошел гулять по обычному маршруту, но от всего – чудовищная боль. Желтый лес, навстречу идет стадо: коровы, овцы. Пастух тащит кнут по земле. Пролетели два стареньких сельскохозяйственных самолета. А из глаз точит и точит. Я, действительно, потерял то, что делало меня счастливым. Это не потеря женщины, все они взаимозаменимы, все, кроме одной-единственной. Очень редко бывает, что человек находит эту единственную женщину, но вот тогда-то потеря так страшна и невыносима, что хочется орать…

…А что если она и впрямь душевнобольная? Ну и пусть живет рядом: больная, сумасшедшая, гниющая заживо. В редкие моменты ее просветления я все-таки буду счастливей, чем в светлой, трезвой, распрекрасной жизни с другой женщиной.

Если сходятся люди, которые любят друг друга, то у них всё должно быть на жизнь и смерть, и нет такой вещи, которой нельзя было бы простить. Я чувствовал ее как часть самого себя, вернее, как продолжение себя. Совершенно естественно, что это продолжение должно быть наделено всеми моими отвратительными качествами: распутством, распущенностью, склонностью к оргиям и к пьянству, особой бытовой лживостью при какой-то глубинной правдивости натуры, гибельностью, неумением быть счастливым».

Нагибин ее простил, и их брак продержался еще три года. Хотя продержался ли? Все это время их отношения уже медленно и мучительно умирали. Было ясно, что они не подходят друг другу, но сила чувств все еще была такой, что расстаться было больнее, чем продолжать жить, мучая и ненавидя друг друга.

«Восемь лет вместе (правильнее сказать, семь) – это большой срок, – говорила Елизавета Кулиева. – И в этом союзе, думаю, Нагибин, как ни странно, дал маме даже больше, чем она ему. Не представляю, как мама вырвала его из сердца, но из «Дневника» мы знаем – это было болезненно для обоих.

Мне все равно, что о них говорят. Понимаете, это были люди из параллельного мира: они другими ценностями жили – не дубленками и дефицитом (хотя с этим у Нагибина все было в порядке), а Буниным и Прустом. Даже смешно обсуждать, кто с кем спал и бил ли кто-то кого-то по лицу, кто что кричал при расставании. Для меня они – небожители. Оба. И каждый, кто читал «Дневник», может только тихо оплакивать их любовь. Они умирали, когда расходились. Мама пачками присылала ему стихи, он сходил с ума… Но, видно, так уж было им предначертано. Все обидные вещи, которые в своей книге Нагибин написал о маме, следствие слишком болезненного разрыва и потому простительны. Мама тоже его не щадила: уходя, обозвала «советской сволочью». И в чем-то, наверное, была права. Но градус чувств был таким, что и эти жестокие слова можно понять.

В «Дневнике» о маме было сказано много обидного. Но, к чести Нагибина, там нет ни слова лжи: «…она никого не любит, кроме – не себя даже, – а производимого ею впечатления». Если вдуматься, это очень точно характеризует большого поэта. Героя. Великого ученого. Служение идее – это и есть служение образу. Образу благородного рыцаря. Идеального самурая. Это позволяет поэту и герою быть смелым, когда другие прячутся за спины женщин. Конечно, на словах это выглядит немного театрально, но как иначе заставить себя броситься на амбразуру? Здравый смысл просто не позволит этого сделать.