Английская лаванда - читать онлайн книгу. Автор: Анна Ефименко cтр.№ 9

– Обещают летом наводнение вроде того, что пробило плотину тогда! – крикнула Сиринга. – Мы утонем, о, нас накроет волной!..

– И поделом! – Натан старался перепрыгнуть через поток, попадая на плоские камешки, чтобы не промазать и не зачерпнуть лишнего. – Может, тогда снесет город к чертовой матери и они оставят лес в покое… Волна поймает их. Заловит! Вот так, поймал! – все, держу!

Нимфа звонко рассмеялась. Разъезжаясь по мокрой земле ногами, копытными подошвами, конечно же в итоге они упали в камыши и в обнимку кубарем скатились вниз. Треск ткани жалобно просигналил о коряге, одолевшей жилет Натана и впоровшейся под ребра. Кровь алела в ручье слабыми акварелями. Ключевая водица одолела потоки бесплодной риторики: два правительственных предписания пометить деревья-смертники и письмо Клайва кружились в серебристом хороводе на ложе ручья.

Природа одолевала все условности и людские заботы. Олени и лисы водились тут в избытке, но вам не сунуться сюда. Боярышниковая тропа уводила от родового поместья Гардинеров, Терновой тропы, в не тронутые человеком леса, и вам не прогнать нас отсюда.

Чем больше любовники пачкались в грязи, лепя на спины листья, тем заливистее они смеялись, пока Сиринга не запечатала рот садовника розовым поцелуем, подходя к кульминационной строфе:

– Сладостно, сладостно, сладостно, Пан, стелется трель за рекою!

* * *

Остророгий месяц взошел на почерневшее небо. Звезд хоть ладонью загребай, хоть лодочным веслом греби по ночному небу в старинной ладье; стрекот сверчков и лягушачье кваканье раздавалось по округе.

Они не посмеют. Большинство из городского совета против вырубки реликтовых растений, к тому же никому не нужны соседи-шахтеры. По реке все сплошь имения знатных господ корнями въелись в почву за поколения. Никто не посмеет воплотить зло в реальность. А если мерзавцы не отступят с проклятым проектом, пусть просят разрешения в столице, ежели кто-то там соизволит заняться подобными глупостями. Им не уничтожить мой лес. Я подниму на ноги всех, задействую любые источники, использую самые важные связи, даже уговорю Эрншо написать какой-нибудь манифест об этом – недаром же он снова мой друг? – но не отдам тисы и могильные сосны.

Мистер Гардинер лежал в одиночестве на помятых камышах эспланады, на стылом берегу, и благословлял утопление писем из подранного кармана, и восстанавливал сбивчатое дыхание, и шептал, рассеянно глядя в ночное небо:

«Но все полузверь лишь великий бог Пан,

Смеялся за тихой рекою

Над тем, что поэт им из смертных создан;

Богам настоящим жаль: траты труда,

И то, что не будет расти никогда

Расти камышом за рекою ^[4]».

Первый год в столице Мередит жил у Эрншо. Предполагалось, что юноша будет готовиться к вступительным экзаменам, он и впрямь иногда что-то читал, но по большей части они с К. праздно разваливались на диване с подносом сладкой сдобы и медового чая, сыпали крошки в обивку к вящему недовольству прислуги, оставляли на страницах учебников масляные пятна.

Черным зимним вечером К. готовился сделать фундаментальнейшее заявление (демоны уже осаждали его вовсю), признаться и ждал прихода друга, нетерпеливо ерзая на обитом бархатом скользком стуле, отсчитывая удары часов.

Мередит блудной птицей влетел из мира портвейна и газовых фонарей в домашнюю клетку.

– Что произошло? – изумленно прохрипел Клайв.

Побитый, жалкий и поломанный, друг походил на пирата из бульварного романа, когда вдруг оскалился синякастым лицом и с триумфом объявил:

– Женщины!

– Женщины тебя так уделали? – съязвил младший, инстинктивно предчувствуя, что ближайшие дни домашний мирок будет суетиться вокруг бедолаги, а К. удовольствуется ролью второй скрипки.

Над расквашенной физиономией М., словно нимб, порхали редкие снежинки. Ввалившись в прихожую, он дышал глухо и тяжело, хватался за стены, опирался на спинки кресел, охал, кряхтел, хромал, разве что на части не разваливался на ходу. Конечно, К. следовало помочь ему, раздеть, на плече дотащить в кабинет, усадить поудобнее, но в непонятной злобе и зависти к чужим приключениям он вдруг безумно испугался замарать костюм. Кабинет, светлый и натопленный, не желал ютить уличного драчуна, и его хозяин потрудился лишь предложить носовой платок с витиеватой вышивкой «К.М.Э.», мамочкиным рукоделием, втайне желая, чтобы друг отказался и чистота платка тоже не была нарушена.

– Вот черт же! – После долгих терзаний Мередит снял пальто и бросил его на пол.

Он закашлялся, расслюнился какими-то винными плевками, посмотрел и ужаснулся:

– Вот дерьмо, он что, выбил мне зубы?! – М. хлопал скомканными от слез ресницами, не верил и таращился в серебряную пепельницу. – Он выбил мне зубы! Ну-ка проверь!

Кареглазый, изукрашенный уже спелыми под обогревом, распухшими тумаками, не принимал возражений, особенно в столь привилегированном положении. Эрншо заглянул в распахнутый бордовый рот. Передние стояли ровно, в суховатой пелене, но из правых далей белый, крупный и надежный клевец заметно выпадал из общего ряда, тянулся вон отсюда падающим углом.

– Ерунда, Перси. – К. быстро соврал. – Заживет.

– Потрогай! – не унимался приятель. Было видно, как он щупает зуб языком, подозрительно хмурясь. – Я сам не пойму. И щека, и челюсть болят.

Младший пошарил по столу, надел очки, ни дать ни взять доктор проводит осмотр, вытянулся, чтобы достать ростом до пациента, и аккуратно засунул пятерню в раненую пасть. Там, в сокровенном ларце, в этой ораторской шарманке, он прикоснулся к неправильно торчащему зубу, и тот мигом поддался, последовал гладкой косточкой за непрошеным движением, накренился к горловому обрыву, обнажая мясистую выемку снизу. И звоном ожгло слух, и комната поплыла, словно пьяный корабль.

– Меня сейчас стошнит. – Отпрянув назад, Клайв стал белее полотна.

«…Не такой друг вытащит меня из окопов в бою, – горько смекнул Мередит. – Не такой друг навестит в полевом госпитале, проявит участие. Не такой друг зашьет мои грядущие фронтовые раны». В этом был весь Клайв. Стоило напоказ охладеть, как он засыпал поэмами, открытками, прости господи, цветами даже, но в моменты реальной нужды друг оставался пустышкой при всей своей хваленой велеречивости.