Великий закон славян - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Серяков cтр.№ 55

Нисколько не отрицая доблести предков нынешней знати, Марий лишь подчеркивает, что у них «знатность порождена доблестью» ^[322], а не наоборот, и, исходя из этого, по критерию доблести смело приравнивает себя к предкам современной ему аристократии. С течением времени сходные представления получали все большее распространение, и у Ювенала мы опять-таки встречаем утверждение о сугубо индивидуальном характере как знатности, так и доблести: «Знатности нету нигде, как только в доблести духа». (Ювенал. Сатиры, VIII, 20)

Аналогичным образом дело обстояло и в отношении различных государственных должностей, и все тот же Марий и в этом отношении не преминул пожаловаться народу на несправедливость патрициев: «Теперь смотрите, как они несправедливы: того, на что они притязают, пользуясь чужой доблестью, они не дают мне на основании моей…» ^[323].

Как видим доблесть, родовая или индивидуальная, согласно господствовавшим в ту эпоху представлениям, предопределяла право человека не только считаться знатным, но претендовать на то, чтобы занимать ту или иную магистратуру в Римской республике. Сам Саллюстий так описывает эту взаимосвязь в контексте вопиющего духовного упадка своего времени: «Даже новые люди, когда-то доблестью своей обыкновенно превосходившие знать, добиваются власти и почестей не столько честным путем, сколько происками и разбоем; как будто претура и консулат и все другие должности того же рода славны и великолепны сами по себе, а не считаются такими в зависимости от доблести тех, кто их занимает» ^[324].

Как уже отмечалось выше, доблестный человек честен и подобно тому, как к самой доблести ведет лишь один-единственный путь, точно так же и власти наделенный доблестью человек добивается лишь по правильному пути, в то время как его антагонист действует хитростью и ложью. Как уже отмечалось выше, в самом начале своего труда о заговоре Каталины Саллюстий, анализируя мировую историю, отмечал, что власть всегда передается от худшего человека к лучшему. Это правило действовало на международной арене, однако внутри государства, как великолепно видел сам историк, власть запросто могли захватывать и удерживать в своих руках худшие люди. И именно поэтому в своем первом письме к Цезарю, отдавая должное его выдающимся свершениям, Саллюстий особо подчеркивает: «Впрочем, как созданное трудом, так и достигнутое доблестью следует оберегать возможно тщательнее, дабы оно из-за небрежения не испортилось и не рухнуло, обветшав» ^[325].

При этом внимательный исследователь общественных нравов великолепно осознавал, что в том Риме, в котором он жил, с возвысившей государство доблестью дела обстоят не самым лучшим образом. Касаясь опять-таки военных и гражданских должностей, Саллюстий с горечью отмечает, что сейчас «не доблести воздается почет» ^[326].

Так, например, среди своих современников он мог назвать только двух доблестных людей – Цезаря и Катона. Великолепно зная историю родного города, Саллюстий не мог не понимать, что количество доблестных людей в его время стремительно сократилось по сравнению не только с эпохой создания Римской республики, но даже и с периодом более близких к нему Пунических войн. В чем же причина упадка доблести? Ответу на этот фундаментальный вопрос, по сути дела, и были посвящены основные труды Саллюстия, который на ярких конкретных примерах иллюстрировал плоды своих напряженных раздумий по этому поводу. В свете всего сказанного выше подобная «зацикленность» на одной-единственной проблеме не кажется чрезмерной – от правильного ответа на этот вопрос зависело, в конечном итоге, само существование Римского государства, поскольку, в случае окончательного исчезновения в нем доблести, оно неминуемо, согласно взглядам нашего мыслителя на закономерности мирового исторического процесса, было обречено пасть жертвой своих более доблестных соседей, что впоследствии и произошло. Беспристрастно исследовав как современные ему события, так и не очень далекое прошлое, Саллюстий находит главную причину упадка доблести – алчность и корыстолюбие людей. В своем сочинении «О заговоре Катилины» он пишет: «Когда богатства стали приносить почет и сопровождаться славой, властью и могуществом, то слабеть начала доблесть, бедность – вызывать презрение к себе, бескорыстие – считаться недоброжелательностью». Далее он яркими красками рисует картину современных ему нравов: «И вот из-за богатства развращенность и алчность наряду с гордыней охватили юношество, и оно бросилось грабить, тратить, ни во что не ставить свое, желать чужого, пренебрегать совестливостью, стыдливостью, божескими и человеческими законами, ни с чем не считаться и ни в чем не знать меры» ^[327].

Какой контраст представляла эта современность с описанной им же эпохой ранней Римской республики, когда наделенная прямо противоположными качествами молодежь и заложила основы величия родной державы! Если в повествовании о заговоре Катилины, служившей как нельзя более лучшей иллюстрацией роковой испорченности нравов современного юношества, Саллюстий говорит еще, что из-за богатства слабеет доблесть, то во втором письме Юлию Цезарю он более категоричен, прямо утверждая, что практически никто не может самостоятельно противостоять растлевающему влиянию алчности, губящей плоды доблести и всего лучшего, что есть в человеке: «Ибо всякий раз как у человека возникает стремление к богатству, ни воспитание, ни добрые качества, ни врожденный ум не могут противостоять тому, что душа его рано или поздно все же не поддастся ему. Я слышал уже не раз, что цари, гражданские общины и народы из-за богатства лишались держав, которые они доблестью своей завоевали, будучи бедными. И это вовсе неудивительно. Стоит только честному человеку увидеть, что дурной благодаря своему богатству более известен и влиятелен, как он сперва начинает волноваться и задумываться; но по мере того, как стремление к славе с каждым днем все более побеждает честность, а доблесть уступает силе, душа его ради наслаждения изменяет правде. (…) Словом, где чтут богатство, там презирают все честное: верность, порядочность, стыд, стыдливость» ^[328].

Саллюстий великолепно осознавал, что все это сейчас царит в современном ему Риме. Констатируя эту горестную картину в первом же своем сочинении, он нашел в себе силы честно отметить, что некоторым из этих пороков не был чужд по молодости и он сам: «Меня самого, подобно многим, еще совсем юнцом охватило стремление к государственной деятельности, и у меня здесь было много огорчений. Ибо вместо совестливости, воздержанности, доблести процветали наглость, подкупы, алчность. Хотя в душе я и презирал все это, не склонный к дурному поведению, однако в окружении столь тяжких пороков моя неокрепшая молодость, испорченная честолюбием, им не была чужда» ^[329].