Леон и Луиза - читать онлайн книгу. Автор: Алекс Капю cтр.№ 41

В том, что касалось работы на набережной Орфевр, этой зимой Леону стало ясно, что право превратилось в несправедливость, а несправедливость – в закон; сброд стал новым высшим классом, а законы писались мошенниками. В коридорах служащие шёпотом рассказывали друг другу последние новости о самых знаменитых бандитах Парижа – «Пьеро-Чемодан», «Злой Франсуа» или «Ритон-Пожар», которые обменяли свои тюремные сроки в десять, пятнадцать или двадцать лет на свободу, автомобили и горючее к ним, а также на огнестрельное оружие и немецкие полицейские удостоверения. Дело ещё не дошло до того, чтобы они заявились средь бела дня на набережную Орфевр, чтобы арестовать тех полицейских, которым они были обязаны своими сроками, но все понимали, что ждать этого осталось недолго.

И хотя сейчас Леону было только на руку то, что он делал свою работу анонимно, без связи с внешним миром, тем не менее, каждое утро, проходя по лестничной клетке мимо разных департаментов, он нутром чуял опасность, и ему было ясно, что любой коллега, любая секретарша, любой вахтёр мог оказаться приспешником бандита и убийцей. Выхода из этого положения он не видел. Поэтому забивался в свою лабораторию, делал свою работу и тщательно избегал любых необязательных встреч.

Уже в ноябре обширный циклон принёс в город сибирский холод. Бензин и дизельное топливо стали дефицитом, по улицам теперь ездили только велосипедисты, рикши и извозчики, а если проезжал автомобиль, можно было не сомневаться, что за рулём сидит либо немец, либо коллаборационист. Больше всего бросалась в глаза тишина на улицах и холодное молчание людей. Смолк уличный шум прежних дней, теперь можно было услышать лишь скрип торопливых шагов по мёрзлому снегу, да иногда кашель, быстрое приветствие или унылые призывы разносчиков газет, которые уже давно не верили, что смогут продать свои надиктованные немцами листки.

Очереди беззвучно стояли у магазинов, а полицейский на углу делал вид, что его вообще там нет. Люди набивались в кафе – в тепло кофеварок и ярких ликёрных бутылок, большинство из которых были запрещены, и молчаливо разглядывали пожелтевший рекламный календарь мартини и листок с законом о запрете публичного распития спиртных напитков; многие лица простуженно блестели или рдели покрасневшими носами, большинство не снимало шапок, шерстяных шарфов и перчаток, и весь их вид говорил о том, что они сбежали из квартир, где вряд ли было теплее, чем на улице.

Лё Галли ложились спать в длинных чулках, перчатках и шерстяных свитерах, а рано утром соскребали с оконных стёкол иней от своего дыхания. Леон от случая к случаю приносил домой вязанку дров, раздобытых на чёрном рынке, тогда они сидели вечером в гостиной у камина и от непривычного тепла засыпали прямо тут – кто на диване, кто в кресле или на персидском ковре; далеко за полночь, когда дрова прогорали и холод сквозь щели и трещины вновь забивался в дом, Ивонна и Леон переносили детей одного за другим в кровати.

В одну из таких ночей они зачали своего маленького последыша Филиппа, которому, в свою очередь, двадцатью годами позже, в сентябре 1960 года, будет суждено познакомиться на бульваре Сен-Мишель с молодой девушкой из Швейцарии, которая оказалась там проездом в Оксфорд на учёбу, но тут продлила свою остановку и однажды тёплым осенним вечером пошла с Филиппом в мансардную комнату на улицу Эколь, отчего девятью месяцами позже на свет появился мальчуган, которого в церкви Сен-Николя-дю-Шардоне нарекли моим именем.

Как бы то ни было, все они оставались здоровыми и не голодали. Поскольку Леон и Ивонна ещё хорошо помнили Первую мировую, они со дня объявления войны собирали аварийный запас. Так как до осени цены росли умеренно, они забили шкафы мешками с рисом, пшеницей и овсом; к тому же в окне над туалетом, за невзрачной занавеской, за которой никакой мародёр не заподозрил бы продовольственные продукты, уместились сотни баночек с фасолью, горохом, сгущённым молоком и яблочным пюре.

Даже яйца, масло, колбаса и мясо регулярно появлялись на столе, с тех пор как старший сын Мишель раз в месяц в выходные повадился ездить в Руан к тёте Софи, которая водила знакомство с какими-то нормандскими фермерами. Шестнадцатилетнему Мишелю очень нравилось идти субботним утром на вокзал Сен-Лазар с полными карманами денег и с рутиной завзятого путешественника садиться в поезд на Руан; несколько менее приятным было воскресное возращение с тяжёлым, набитым под завязку чемоданом, который ему приходилось тащить на себе целых три километра, с оглядкой на полицейских и солдат вермахта, от вокзала до улицы Эколь.

Труднее всех в эту зиму было Ивонне. С тех пор, как большая политика сочла необходимым запереть маленькую Мюрьель в подвал, после чего она стала писаться в постель, острый рассудок Ивонны был день и ночь занят тем, чтобы сохранить семью здоровой, сплочённой и сильной. Записям сновидений пришёл конец, розовые очки, свободные летние наряды и незатейливые песенки тоже остались в прошлом. Все её мысли теперь вращались вокруг одного вопроса, как ей защитить, прокормить и обогреть мужа и детей до конца войны и как отвести от них горе и беду.

Она следовала этой цели с хитростью тайного агента, с жертвенностью религиозной фанатички и с безоглядной отвагой танкиста. По утрам она отводила своих детей в школу – одного за другим, в том числе старшего Мишеля, который тщетно протестовал против материнского конвоя, а вечером всех забирала. Утром, прежде чем отпустить Леона из дома, она выглядывала из окна гостиной, осматривая улицу направо и налево, нет ли какой опасности; а если он задерживался с работы на несколько минут, бежала ему навстречу с горькими упрёками.

Если кто-то из детей кашлял, она, пуская в ход враньё, фальшивые деньги и своё декольте, добывала мёд, липовый чай и сиролин, а когда однажды на кухне замёрзла вода, она средь бела дня, на глазах у зевак собственноручно срубила небольшую акацию перед румынской церковью, притащила целое дерево домой и изрубила его во внутреннем дворике на дрова.

Услышав однажды ночью на лестнице какой то странный шум, она на следующий же день купила на чёрном рынке маузер калибра семь и шесть с патронами и объявила своему недовольному мужу, что без предупреждения пристрелит любого чужака, вошедшего в квартиру против её воли. Когда Леон напомнил ей, что пистолет, который в первом акте висит на стене, во втором неминуемо должен выстрелить, она пожала плечами и сказала, что реальная жизнь подчиняется другим законам, нежели русский театр. А когда он спросил, почему она выбрала именно немецкий пистолет, она объяснила, что немецкие органы дознания, если найдут в немецком трупе немецкую пулю, скорее всего будут искать и немецкого стрелка.

Спаяло ли трудное время Леона с Ивонной ещё теснее, оттого что они много раз доказали друг другу на деле свою надёжность и верность, облетела ли с них в условиях постоянной опасности последняя надежда на романтическую любовь, поскольку им приходилось действовать как боевым товарищам – и стали ли они от этого ближе друг другу или нет, сказать трудно; скорее всего они никогда и не спрашивали себя об этом. Ибо значение имела не этикетка и не название их союза, а ежедневное выживание; и помимо всякой метафизики само время попросту создало факты, которые были весомее всяких слов.