Тайные общества русских революционеров - читать онлайн книгу. Автор: Рудольф Баландин cтр.№ 41

7 марта 1874 года Лукашевич и Аитов выехали из Петербурга по Николаевской железной дороге. На другой день доехали без всяких приключений до уездного города Клина, откуда по заранее обдуманному маршруту было решено продолжить путь пешком, направляясь через Дмитров на восток, в давно уже намеченную Владимирскую губернию. В вагоне они сразу затерялись в тесноте, шуме и гаме среди серой рабочей массы. По примеру окружающей публики расположились спать под скамейками, не снимая полушубков. Никаких особых трудностей и неудобств не испытали. Напротив, было приятно наконец-то отдохнуть от суеты и напряжения последних сборов и проводов.

Оказавшись на улице маленького деревянного города, молодые люди вдруг отчетливо осознали, что оказались в какой-то другой цивилизации. Они чувствовали себя пришельцами, плохо понимающими нравы и обычаи местных жителей. Казалось, они здесь, как белые вороны, которых каждый распознает с первого взгляда: мол, это не местные крестьяне, а переодетые студенты, у которых под новенькими полушубками и простонародными картузами скрыты враги правительства, а в котомках спрятаны запрещенные листовки или даже бомбы.

Из Клина сразу же отправили письмо своим товарищам, сообщая о благополучном прибытии на место. Адрес необходимо было написать чернилами, и для этого пришлось зайти в аптеку. Если бы фармацевт, с готовностью одолживший «перышко» одетому в полушубок молодому «мужичку», полюбопытствовал взглянуть на конверт, то увидел бы на нем не совсем обыкновенный адрес: «Его сиятельству, князю Петру Алексеевичу Кропоткину». (В том же марте месяце Петр Алексеевич был выслежен шпионами и арестован. Но письмо было послано 8 марта и дошло исправно.)

Выяснив, где дорога на Дмитров, они тотчас отправились по ней и остановились только на ночлег в какой-то бедной деревушке. Встречаясь с прохожими, старались смотреть им прямо в глаза и иметь самый обыкновенный вид. Первый ночлег в избе тоже сошел вполне благополучно.

Неопытность в общении с «простыми людьми» и полнейшая непрактичность сказались уже на первых порах. Особенно ясно это проявлялось в неумении поддерживать разговор при неизбежных расспросах каждый вечер, когда приходилось устраиваться на новый ночлег. Крестьяне очень неохотно пускали в дом прохожих. Пешие гости вызывали у них подозрение. Те, кто был чуть-чуть побогаче, прямо отказывали в ночлеге или без всяких пояснений, или кратко и бесцеремонно высказывались о нечистых на руку всяких прохожих.

В самые бедные избы пускали, но почти везде только после тщательных расспросов: откуда идут и куда направляются и с какими намерениями. Нельзя было заранее сговориться о том, как отвечать, и не раз это приводило к путаным ответам. Признав товарища более находчивым, Лукашевич предоставил ему возможность отвечать на вопросы, а сам преимущественно отмалчивался.

Когда они в первый раз услышали всегда повторявшийся потом вопрос «чьи будете?», то не поняли, о чем идет речь, как будто с ними заговорили на незнакомом языке. Слово «чьи» звучало как наследие времен крепостного рабства. Потом уже сообразили: спрашивают, из какого уезда или какой волости родом прохожие.

Постепенно горожане-студенты осваивались со своей новой ролью. Особенно хорошо чувствовали себя по утрам, выйдя на простор из душной избы и освобождаясь от напряженного состояния «ряженых», вынужденных говорить на непривычном для себя «деревенском языке». На каком-нибудь повороте глухого проселка они принимались обсуждать революционные программы, вспоминая питерские сходки.

«Мы были, – писал Лукашевич, – счастливы в эти минуты своею молодостью, здоровьем, избытком энергии и сознанием добросовестно исполняемого серьезного долга. К тому же была ранняя весна – солнышко еще не сильно пригревало, но хорошо и весело освещало придорожные пейзажи и золотило по утрам видневшиеся вдали из-за зарослей главы скромных сельских храмов… По этим колокольням мы старались ориентироваться, справляясь о названиях сел и деревень по карте Главного штаба – десять верст в дюйме, – запасливо прихваченной в Петербурге. Но существовал в это время у нас серьезный повод для огорчения: мы уже перешли границу между Московской и Владимирской губерниями, а не находили нигде работы. Между тем именно этот «экзамен» мы считали самым важным и трудным, и, только выдержав его, каждый из нас мог питать более или менее основательную надежду па полное слияние с народом хотя бы в будущем. Здесь… мы скоро поняли, до чего незрелой была наша петербургская «кабинетная» манера решать вопросы. Там мы воображали, что стоит нам лишь захотеть работать, и работа явится сама собой. На деле оказывалось иначе; работу вообще бывает трудно найти в местностях, какова намеченная нами, откуда и «свой лишний народ» расходится на заработки по всей России. А в то время, когда мы там странствовали, т. е. незадолго до праздника Пасхи, и вовсе некстати было искать там работы: добрые-то люди как раз, наоборот, к Пасхе брали расчет и уходили на родину. Это и было нам высказано где-то уже в Александровском уезде, когда мы в сотый раз заявили, что ищем работы».

С приближением Пасхи хождение по дорогам из села в село в поисках работы становилось все более непонятным для местных жителей. Да и манеры их вызывали подозрение. Ведь в Центральной России они действительно чувствовали себя иноземцами. О религии и обычаях местного населения они имели только самое общее представление. Лукашевич был уроженцем Таврической губернии, а его родители были католиками; Аитов, сын интеллигентного магометанина, родился и вырос в Оренбурге. Оба не знали, как вести себя во время праздника Пасхи. Поэтому решили обсудить вопрос: не уехать ли на время в Москву?

Казалось бы, что тут обсуждать? Если грозит опасность, то почему бы не избежать ее? Однако они сомневались: не будет ли это проявлением трусости, отступлением от принятого плана. Решили не рисковать, чтобы избежать провала, и временно прервать хождение.

Вообще к себе они относились строго. Например, старались обходиться той пищей, которой их потчевали крестьяне за несколько копеек – черным хлебом и пустыми щами. А в городе они привыкли есть более или менее сытно, употребляя мясо и рыбу. Вот и задумались: допустимо ли им поесть хотя бы селедку? Между тем молодые организмы при серьезной работе – непривычной ходьбе – требовали чего-нибудь существенного.

В конце концов искушение победило. В ближайшей сельской лавчонке была куплена пара сельдей, и они устроили веселый «пир» у большой дороги. Такое чревоугодие обосновали логически: «Если селедки продаются в убогих лавчонках и в больших количествах на всех базарах, очевидно, их покупает не аристократия. Следовательно, народ иногда ест их, а потому можно и себе изредка позволять такую роскошь».

В уездном городе Александрове на железнодорожной станции им сообщили, что поезд в Москву будет только поздно ночью, и не позволили остаться ожидать его, довольно грубо выпроводив из помещения. На дворе было холодно, и моросил дождь. Пришлось вернуться в город и там переждать где-нибудь от обеда до ночи. Идти на постоялый двор было опасно: там спросят паспорта, а у них они фальшивые, хотя и неплохо сделаны. Решили пересидеть в трактире.

Потребовав обычным порядком «две пары чаю» и вынув из своих узелков запас черного хлеба, принялись, не спеша, угощаться. За соседним столом громко разговаривали двое. Один из них был хозяином этого заведения, а другой только что окончил какую-то работу при трактире и теперь выпивал и закусывал. Не умея разговаривать во всеуслышание да и опасаясь проговориться, народники главным образом молчали, только изредка обмениваясь впечатлениями вполголоса.