— Чего торопишься, Степаныч? — Жмотов пожал плечами, шутя захотел потеснить капитана, но не удалось, тот и меньше ростом, и в талии тоньше, а кряжист; ноги словно вросли в пол, лишь слегка качнулся на ту, где протез.
— Сегодня не пахать, — поддакнул Квасницкий.
— Да я хоть высплюсь. Сколь ночей уж на ногах. — Минин сунулся опять к окну, но быстро к столу вернулся, разлил всем по стаканам. — Давай, чтоб ему там… чтоб он там… В общем, чтоб попал куда надо и…
Он не договорил, махнул рукой, опрокинул водку в себя.
— Э-э-э, нет, Степаныч, — хмыкнул Квасницкий, не коснувшись своего стакана, полез за платочком очки запотевшие протирать.
И Жмотов, на него глядя, замер, не донёс водку до рта.
— Не попадёт душа самоубийцы по назначению, — криво посмеивался лейтенант.
— Это чего же? — дёрнулся Минин. — Неча брехать! Куда ей ещё надо? В землю все ляжем. И Михеича завтра закопаем.
— Я понял, ты про что, — ехидно хихикал тот. — Ты про это.
И он глаз прищурил, а второй вверх закатил и палец большой для пущей верности туда же задрал:
— Нас, матерьялистов, признаться, там не привечают-с.
Ломая комедию, Квасницкий и речь исказил, и в пояс поклонился.
— Ну, запел ахинею, — махнул на него рукой Минин и едва не сплюнул с досады. — А вы что ж? Всерьёз?.. Не выпили?
— Я же сказал, за это не пьём, — и дурачился, и нет лейтенант, не разобрать, а глаза его уже стыли, наливались отчуждением, и очки он на место водрузил, переменившись весь, одно слово — змея очковая!
— А я выпью! — отвёл лицо от этих змеиных глазок Минин. — Я выпью!
И он всклень налил себе водки, стакан вверх вскинул демонстративно на уровень лба, слегка качнувшись, гаркнул, как в строю рапортуя:
— Орденоносец, герой — разведчик Смерша Савелий Подымайко заслужил такой почести, чтобы за него выпили посмертно!
В полной тишине, медленно и не отрываясь как сладостный напиток, осушил он стакан, вытер губы тыльной стороной ладони так, что зубы скрипнули и, глядя на притихших, погладил на своей груди тёмно-красную звёздочку с красногвардейцем в сером кружочке:
— Вы — шибздики, чтобы с ним равняться! У него таких две. Знаете, где и кем дадены?
— Степаныч, ну что ты? — в лице изменившись, поднялся со стаканом Жмотов. — Не подумай чего. Михеич — герой. Кто же против?
— Эх, вы! — Минин задыхался от ярости, водка ударила ему в лицо, оно полыхало, глаза сверкали. — Специалисты! Один с кулачищами — забойщик признания выколачивать, второй — мастер протоколы строчить! Куда вам до него! Матьяристы хреновы!
— Степаныч! Да что ты в самом деле? — Жмотов, успокаивая, попытался обнять капитана.
— Сесть! — заорал на него тот, совсем хмелея и расходясь, сбросил руку с плеч. — Ну-ка плесни мне. Давай за нашу боевую краснознамённую! И за великого товарища Сталина!
Как волной подбросило из-за стола и Квасницкого, выпили втроём разом как один, Минин тяжело опустился на табуретку, всхлипнул вдруг для всех неожиданно, полез за новой папироской. Оба стояли над ним, виновато молчали, ждали, не осмеливаясь сесть.
— Натворил Михеич бед, чего уж там, — наконец выговорил капитан и влажные глаза растёр ладонью. — Теперь что ж… Теперь затаскают.
— Да, — участливо подхватил Жмотов и полез ручищами по столу за консервной банкой тушёнки, раздвигая и опрокидывая посуду. — Ты, Степаныч, сегодня весь как на ножах.
— Ты б его знал, как я… — горько покачал тот головой.
— Первый раз, что ли? — пожал плечами Жмотов, уронил на пол ложку, нагнулся, чертыхаясь, зашарил в темноте под ногами.
— Мы с ним столько хлебнули… И там, в окопах, и здесь уж, — бормотал своё Минин. — Не списали нас только из-за них… боевые заслуги. Я вот с протезом, а у него лёгкие — не в то место, не в кавалерию. Насквозь простреленные… Эх! Но, значит, нужны ещё были! Без нас-то вам, молодым, куда?..
Жмотов выпрямился, так и не отыскав ложки, посмотрел замутившимися глазами на капитана, ухватил всё же банку со стола, начал старательно зачищать дно коркой хлеба.
— Ну пришлют… ну проверят, — загудел он своё.
— Через два дня будут-с, — совсем трезвым голосом вставил, будто невзначай Квасницкий и пробор свой поправил, легонько пальчиком к голове прикоснувшись.
— Кто будет? — застыл с открытым ртом Минин.
— Проверяющие.
— Тебе откуда известно? — Жмотов и жевать перестал.
— Ты, Жмотов, вопросики свои для врагов народа побереги.
— Да ладно тебе, Игорёк.
— Не надо, не надо со мной таким тоном.
— Ответь, раз спросили, — набычился Минин на лейтенанта.
— Похорон завтра не ждите, — поморщился Квасницкий и опять своим пробором заинтересовался. — С проверяющими к нам едет их медик. Экспертизу они свою будут проводить.
II
Каким бы пьяным ни казался Жмотов, а на ногах держался крепко и соображал ещё прилично; только оказались они вдвоём на улице, он ткнул товарища в бок локтем и упрекнул с сожалением:
— Надо было тебе выскакивать, Игорёк? И не посидели толком. Водки-то сколько на столе осталось. Степаныч не пожалел, вон поляну какую накрыл по приятелю.
— Тебе б только нажраться.
— А тебе к Наталье Львовне небось загорелось. Соскучился, кавалер, или спешишь, пока папашки нет?
— Небось! — зло передразнил Квасницкий. — Завидки берут? Никак не заживут твои душевные раны, ревнивый воздыхатель?
— А мне чего? — физиономия Жмотова расплылась в довольной гримасе. — Наталья Львовна, конечно, девица видная и партия была бы приличная у нас.
Он рассмеялся совсем дружелюбно и похлопал Квасницкого по плечу:
— Но сейчас ситуация не хуже, без пяти минут она невеста моего лучшего друга, а? И так, и эдак я не в накладе. У меня, Игорёк, честное слово, ни зависти, ни обид. К весне свадебку сыграем, да погуляем от души, а?
— Вот, вот. Тебе бы только гулять.
— А что не так? Ты уж не назад ли пятками?
— Помолчал бы лучше.
— А что?
— Совсем ничего не соображаешь?
— Ну разъясни, друг желанный.
— А-а-а, что с тебя взять! Правильно Минин подметил: тебе только кулаками махать.
— Нет, ты всё-таки ответь, как насчёт свадьбы? Это факт существенный.
— Погуляем, если с проверяющими повезёт. Понял теперь? — Квасницкий остановился, задумался, по его виду было заметно, что он не разделял беспечного веселья приятеля. — Ты, конечно, завалишься сейчас спать?
— А то.