Крещение Руси и Владимир Святой - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Алексеев cтр.№ 53

С легкой руки создателей общерусского летописного свода 1418 года именно эта редакция рассказа попала в подавляющее большинство позднейших русских летописей, в том числе и в поздние новгородские. Изменения, вносившиеся в текст, оказались незначительны.

Самым существенным оказалось дополнение общерусского Сокращенного летописного свода 1495 года. После рассказа о крещении Владимиром киевлян здесь добавлено: «А Добрыню послал в Новгород». Хронограф 1512 года добавляет, скорее по общей логике, зачем именно был послан Добрыня: «И там повелел крестить всех». Можно полагать, что до конца XV – начала XVI века дожили предания о крещении новгородцев Добрыней. Хотя, с другой стороны, нельзя не отметить, что это мог быть и домысел московских летописцев, знавших, что Добрыня при Владимире управлял Новгородом. Их вывод, если это именно вывод, а не свидетельство предания, подчеркнем, выглядит и, на наш взгляд, вполне достоверно. Впрочем, столь значительные вольности для XV века еще нехарактерны. Скорее всего, в легендах говорилось, что при крещении киевлян Добрыня находился в Киеве, а затем был отправлен Владимиром в Новгород вместе с Иоакимом. Учитывая, что об участии Добрыни в походе на Херсонес ничего не известно, логично заключить, что Добрыня оставался в Киеве за племянника и крестился лишь в числе киевлян, в водах Почайны.

Заметим, что, если бы не это свидетельство, в самом факте крещения ревностного язычника Добрыни правомочно было бы усомниться. Почти сразу после крещения Владимир посылает в Новгород нового правителя. А значит, всемогущего княжеского кормильца уже нет в живых. По Начальной летописи и Повести временных лет можно было бы заключить, что Добрыня умер вскоре после 985 года. Но с учетом свидетельств XV века его смерть следует относить к концу 989 – началу 990 года.

Уже совершенно явными домыслами выглядят позднейшие сообщения Никоновской летописи XVI века. Поздний летописец приписал Добрыне, будто бы сопровождавшему самого митрополита Михаила, крещение едва ли не всего севера Руси.

Ярко выделяется на фоне многочисленных переработок повествования свода 1418 года лишь один текст – фрагмент Иоакимовской летописи, с упоминания о которой мы начали эту главу. Речь о датировке и подлинности этого памятника уже шла. Здесь подчеркнем, что по самым оптимистичным (нами не разделяемым) взглядам, «летопись» была составлена не ранее последней четверти XVII века. Нечего и говорить, что первому новгородскому епископу Иоакиму, за пересказ повествования которого выдал свой труд «летописец», источник текста принадлежать не мог. О крещении новгородцев Иоакимовская летопись (по черновой рукописи В.Н. Татищева) сообщала следующее:

«В Новгороде люди, проведав, что Добрыня идет крестить их, учинили вече и поклялись все не пустить его во град и не дать идолов ниспровергнуть. И когда пришел, они, разметав мост великий, вышли с оружием, и сколько Добрыня угрозами и ласковыми словами не увещевал их, они не хотели и слушать, и вывезя 2 самострела великих со множеством камней, поставили на мосту, будто на сущих врагов своих. Мы же стояли на торговой стране, ходили по торжищам и улицам, учили люди, сколько могли. Но гибнущим в нечестии слово крестное, как апостол рек, явилось безумием и обманом. И так пребывали два дня, несколько сотен крестив. Тогда тысяцкий новгородский Угоняй, ездя повсюду, вопил: “Лучше нам помереть, нежели богов наших дать на поругание”. Народ же оной стороны, рассвирепев, дом Добрынин разорил, имение разграбил, жену и неких сродников его перебил. Тысяцкий же Владимиров Путята, как муж смышленый и храбрый, приготовив ладьи и избрав от Ростовцев 300 мужей, ночью переехал выше града на ту сторону и вошел во град, никем не замеченный, – все ведь принимали воев за своих. Он же, дойдя до двора Угоняева, оного и других передних мужей взял и отослал к Добрыне за реку. Люди же стороны оной, услышав об этом, собрались до 5000, окружив Путяту, и была между ними сеча злая. Некие, пойдя, церковь Преображения Господня разметали, и дома христиан грабили. Уже на рассвете Добрыня со всеми сущими при нем подоспел и повелел у берега некие дома зажечь, чем люди еще более устрашились, побежали огонь тушить. И оттого прекратилась сеча, и тогда передние мужи запросили мира.

Добрыня же, собрав воев, запретил грабеж, и затем идолов сокрушили, – деревянных сожгли, а каменных, изломав, в реку ввергли. И была нечестивым печаль великая. Мужи и жены, увидев то, с воплем великим и слезами просили за них, как за сущих своих богов. Добрыня же, насмехаясь, им вещал: “Что, безумные, сожалеете о тех, которые себя оборонить не могут, какую помощь вы от них чаять можете». И послал повсюду, объявляя, чтоб шли ко крещению. Воробей же посадник, сын Стоянов, при Владимире воспитанный и вельми сладкоречивый, пошел на торжище и более всех увещевал. Пошли многие, а не хотевших креститься воины влекли и крестили, мужей выше моста, а жен ниже моста. Тогда многие некрещеные называли себя крещеными; того ради повелел всем крещеным кресты деревянные, или медные, или оловянные на выю возлагать, а если того не имут, не верить и крестить. И затем разметанную церковь опять соорудили. И так крестив, Путята пошел ко Киеву. Из-за этого люди поносят новгородцев: Путята крестил мечом, а Добрыня огнем».

К Иоакимовской летописи вообще и к этому наиболее известному ее свидетельству в частности в науке существует прямо противоположное отношение. Одни исследователи видят в Иоакимовской совершенно адекватный, хоть и очень поздний источник и, подчас без каких-либо оговорок, пишут о «восстании» новгородцев против крещения. С другой стороны, некоторые источниковеды высказывали решительные сомнения в подлинности источника вообще, предлагая видеть в нем полностью или частично творчество самого В.Н. Татищева. Свою точку зрения мы уже высказывали. Но, хотя Иоакимовская летопись и является, как мы думаем, составным сочинением XVIII века, в ней использовалось в том числе и несохранившееся древнерусское сочинение – то самое, которое составитель Борщов совершенно искренне принял за труд архиепископа Иоакима Корсунянина. Последнее, конечно, не так. Достаточно сказать, что крещение Руси связывалось в нем с именем болгарского царя Симеона, умершего за несколько десятилетий до вокняжения Владимира.

Но что это был за памятник? По всей видимости, сказание о крещении Руси, созданное в Новгороде. Состав его оказался совершенно затемнен отрывками народных преданий, выписками из польских и немецких хроник, «догадками» составителя. Но тенденция древнего сказания отчетлива – даже по этому, несомненно, к нему восходящему фрагменту. Древний автор подчеркивал некоторую, говоря библейским языком, «жестоковыйность» своих сограждан, выпячивал их противостояние христианизации не только своего города, но и Руси в целом. Потому, скажем, новгородские князья Олег и Владимир противопоставляются в Иоакимовской киевским Аскольду и Ярополку как воинствующие язычники. Текст сказания мог быть создан в XIII–XV веках, когда подлинные обстоятельства крещения уже стали забываться в устной памяти, но в то же время еще не окончательно перешли во вневременный мир народного эпоса.

Тем не менее сам факт не слишком адекватной передачи Борщовым сохраненного им текста налицо. Примеру его последовал и сам В.Н. Татищев, имевший достаточно оснований не церемониться с сочинением свояка. Предположения и домыслы, пусть не слишком многочисленные, историк смело вносил в «летописное» повествование. В этом можно убедиться, сопоставив черновик «Истории», то есть непосредственную копию летописного текста, с беловой рукописью. Рассматриваемый фрагмент, будучи переписан набело, претерпел следующие изменения. Не совсем, видимо, уместные, на его взгляд, в этом контексте «самострелы» Татищев заменил древнерусским словом «пороки», а в речи Добрыни, обращенной к новгородцам, «помощь» почему-то стала «пользой». Мира новгородские «мужи» теперь просят, «придя к Добрыне». Самое загадочное добавление – целая фраза после описания «пороков»: «Высший же над жрецами славян Богомил, сладкоречия ради нареченный Соловей, вельми претил люду покориться». Это явно чужеродная вставка в текст, где вождем восстания выведен Угоняй, и именно его захватывает в заложники Путята. Можно догадаться, что Татищев счел уместным поставить во главе восставших жреца. Но откуда он взял его имя (точнее, два имени), мы не можем и догадываться. В любом случае проблема эта имеет больше отношения к истории исторической науки XVIII века, еще во многом стоявшей между летописью и романом, чем к истории крещения Руси.