Цель номер один. План оккупации России - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Антонов cтр.№ 145

В китайской цивилизации основополагающим принципом служит борьба и взаимодействие женского и мужского начала «инь» и «ян», там господствует циклическое мышление, «золотой век» – не впереди, а позади, в далеком прошлом. В исламе взимание процентов запрещено Кораном, и банковское дело основано на других принципах, чем в мире, называющем себя христианским.

Политическая экономия проникала, особенно в начале XIX века, и в Россию и находила здесь своих приверженцев. Большим ее поклонником был император Александр I, который рекомендовал своим офицерам изучать труды Смита и особенно Бентама, учившего, что критерий нравственности – польза (то есть прибыль). От императора мода на политэкономию пошла в светские салоны. Вспомним, с какой иронией Пушкин повествует о том, как

Не отстает от нее и главный герой пушкинского романа Евгений Онегин, который

Но на Руси такие эрудиты, воспитанные на западных экономических теориях, долго не находили понимания даже у своих родных и близких. Вот и Онегин оказался в таком положении:

Известный русский мыслитель, друг Пушкина И. В. Киреевский писал, что если бы человеку Древней Руси изложили учение политической экономии, он бы его не понял. И вовсе не из-за сложности предмета (он-то как раз часто оказывается примитивным), а по двум существенным причинам. Во-первых, он не принял бы отделение выгоды от правды и справедливости, а во-вторых, не согласился бы с тем, что нужно всемерно раздувать свои потребности, а потом трудиться до изнеможения, чтобы эти искусственно раздутые потребности удовлетворять. Другой видный славянофил, тоже друг Пушкина князь В. Ф. Одоевский создал острые сатирические произведения, разоблачающие вдохновленные эгоизмом и корыстолюбием идеи Смита, Бентама и Мальтуса. В России многие лучшие ее умы, да часто и простой народ, цели экономики и способы разумного хозяйствования понимали во многом иначе и более разумно, чем на Западе и в среде отечественных интеллектуалов, некритически воспринявших западные экономические теории.

Но русская интеллигенция до революции в целом находилась под влиянием западных экономических теорий. Реакционеры и консерваторы больше почитывали классиков, революционеры либо пытались «усовершенствовать» теории Джона Стюарта Милля, либо приспосабливали к российским условиям учение Маркса.

Можно сказать, что в царской России в XIX – начале XX века не было ни своей экономики, ни собственной экономической теории, хотя идеи, позволявшие создать полноценное экономическое учение, существовали, но не были востребованы властью. Александр I видел миссию России в становлении и укреплении Священного Союза, то есть в служении Европе, и в связи с этим отменил таможенные барьеры, защищавшие еще слабую отечественную промышленность. Барьеры скоро пришлось восстановить, а Николай I их укрепил и вообще содействовал индустриализации страны, которая осуществлялась преимущественно купцами:

«Русская промышленность создавалась не казенными усилиями и, за редким исключением, не руками лиц дворянского сословия. Русские фабрики были построены и оборудованы русским купечеством. Промышленность в России вышла из торговли» ^[92]. И, хотя в России были казенные заводы, обслуживавшие преимущественно нужды армии, русская промышленность того времени оставалась главным образом «ситцевой».

Александр II осуществлял индустриализацию и развернул широкое железнодорожное строительство, привлекая иностранный капитал, перед которым широко открыл все двери. Строились в основном предприятия, дополняющие экономику Запада. В этот период процесс превращения России в криптоколонию Запада принял необратимый характер. Александр III пытался ослабить эту зависимость России от Запада, но необходимость заставила его добиваться получения новых займов от Франции, что привело и к военному союзу – Антанте. Николай II, правой рукой которого стал С. Ю. Витте, вновь сделал ставку на иностранный капитал. К тому же он, по совету того же Витте, тесно связанного с западными финансовыми кругами, стал одним из главных учредителей секретного банковского союза (предтечи современного Международного валютного фонда), надеясь занять в нем руководящую роль. Ради этой химерической идеи он отправил большие партии русского золота в банки Англии, Франции и США. В общем, российские императоры вели себя как Дон Кихоты, только Дульцинея Тобосская у каждого из них была своя. О какой независимой экономике России и самостоятельной экономической теории можно было говорить в этих условиях? А заимствованная экономическая наука оправдывала существование эксплуататорского строя, что с блеском показали в своих произведениях Чернышевский и Некрасов, Глеб Успенский и Салтыков-Щедрин, Лев Толстой и Чехов.

До начала XX века экономика во всем мире, в том числе и в России, оставалась частнопредпринимательской, даже предприятия государственного сектора работали, руководствуясь теми же критериями эффективности, что и частные. А кто такой частник? Это принципиальный пенкосниматель. Он никогда не возьмется за осуществление проекта, требующего больших вложений капитала, если срок окупаемости этих средств велик. Частники совместными усилиями заставляют государство развивать инфраструктуру экономики, то есть тратить государственные (общенародные) средства на работы, невыгодные для отдельного частника. В этом смысле частник всегда остается крохобором и паразитом (о благотворительности можно поговорить отдельно). И экономическая наука, обслуживающая частнопредпринимательскую экономику, оставалась крохоборческой и паразитической, за что ее резко критиковал Лев Толстой.

После Октябрьской революции 1917 года положение изменилось в главном: в Советской России был провозглашен переход к плановой системе хозяйства, что должно было нанести мировой системе империализма смертельный удар. И действительно, на Западе становилось все больше критиков экономической науки с ее устарелыми догмами. Там осознавали, что чем далее уходил мир от времен Смита, тем менее адекватной оказывалась экономическая наука современному положению человечества. Англо-американский философ и экономист А. Уайтхед еще в 1920-е годы признал: абстракция «экономический человек» несостоятельна. На самом деле люди слишком сложны, чтобы руководствоваться простыми мотивами в принятии решений. Что же сказать о человеке Запада наших дней, прошедшем через опыт «государства всеобщего благосостояния», или о советском человеке, перед которым Советская власть открыла двери к высотам культуры? Разве их можно подвести под категории теории, исходящей из установки на «экономического человека»?

Еще более нелепыми оказывались выводы теории эффективности капиталовложений, основанной на исчислении сложных процентов, то есть исходившей из установки, будто деньги сами рождают деньги (на чем настаивал один из столпов американской экономической теории Бенджамин Франклин). Еще Маркс высмеивал одного из таких теоретиков, который показывал, что один пенни, отданный в рост при рождении Христа из расчета, кажется, 5 процентов годовых, к 1880-м годам превратился бы в такое количество золота, из которого можно было бы сделать множество земных шаров. (Желающие проверить эти выкладки могут сами возвести величину 1,05 в 1880-ю степень.)