Дикая история дикого барина - читать онлайн книгу. Автор: Джон Шемякин cтр.№ 37

Пока разматывался, пока калошей стучал по барьеру, а на сцене уже полуголая Софья встречает Чацкого. Так я с разинутым ртом и пошёл по чьим-то ногам, похлопывая не принятыми в гардеробе калошами по особо скандальным харям, позвякивая чайником о флотский бинокль с «Петропавловска». Протёр голову платком всесторонне, поздоровался со знакомыми, сел, фонарик выключил.

Представление модерновое. Половина героев ходит по сцене в рубашках с растерзанным жабо, часть в шинелях, прислуга мелькает без рубашек или с задранным подолом. Могли бы вообще молчать на подмостках – такая хореография, того и гляди свальный грех начнётся.

На сцене вечера у Фамусовых жадно глотал прямо из чайничного горлышка – до того там всё удачно складывалось. Графиню с внучкой спустили на авансцену на верёвках. Репетилов с накрашенными губами. Всего не передать. Хлопал яростнее всех, чуть заливая аудиторию подостывшим сбитнем на имбирном корне.

Вернулся домой полный дивных чувств. Разметался на кушетке, пока с меня сапоги стаскивали, а потом спохватился и к книжной полке опрометью кинулся. Так в одном сапоге и вцепился в текст знаменитой комедии.

Например, сколько героям лет?! Софье из текста (со сценической Софьей всё было понятно даже без бинокля) определённо семнадцать. А Молчалину сколько? Фамусов говорит: «Дал чин асессора и взяв в секретари…» Асессор мог быть тогда только один – по «Табели о рангах»: коллежский асессор. Во времена Грибоедова этот чин был равен воинскому майорскому, по придворному чину – титулярный камергер. Для перехода в коллежские асессоры необходимо было закончить университет или сдать экзамены. Ну, допустим, что дарованиями он не блистал – иначе зачем Фамусов говорит именно «дал»?! То есть вытянул – поэтому, наверное, Молчалину уже лет двадцать с некоторым приличным гаком.

С Чацким непонятно вообще ничего. По тексту они (Соня и Чацкий) выросли вместе и уже тогда полюбили друг друга. Насколько я понимаю, выросли вместе – это разница в возрасте года три, не больше. То есть Чацкому лет двадцать – двадцать три? Но не сходится! Возвращается Чацкий из-за границы, где провёл три года. Запоминаем: три года за границей. Однако он успел ещё послужить в армии три года с Платоном Михайловичем. И, самое сладкое, «будучи за границей три года», он говорит внезапно Платону: «Не в прошлом ли году в конце в полку тебя я знал…» Это же фантасмагория какая-то и месмеризм, брызжущий электричеством по моим оголенным нервам. Ты где был, Чацкий?!

Соне – семнадцать лет, Чацкий (который с ней рос и любил ее со взаимностию) уезжает в Германию на три года. Стало быть, Соне тогда было четырнадцать?! Так? При этом Чацкий успевает ещё послужить в полку с Платоном Михайловичем, то есть не был зачислен дитятей в кавалерию, иначе на кой он сдался Платону Михайловичу в качестве друга? Служит в полку чуть ли не три года, выходит в отставку и отправляется на три года в Германию, имея возможность навещать свой прежний полк, расквартированный в России. Каким-то таким загадочным представляется мне Чацкий. Или он рос вместе с Соней, и любовь, и все дела, будучи лет примерно двадцати, одновременно служа в полку? И германская командировка эта, и прочая, прочая, прочая…

Всё загадка.

Так я вот читаю книги с четырёх лет. С карандашом и листом бумаги.

Наш человек не может иначе. Он считает, что всё, что ему попадается на глаза, можно как-то улучшить. Очеловечить, приручить, подковать и забить лопатой по итогу, из каприза, шутки ради или для отопления. Так и ворочает глазом в щели соседского забора: как бы это ему соседям помочь? Ведь ничего ж не понимают! Живут как идиоты! Переживает страшно, топает, разбрызгивая плодородную жижу под ногами, сформированную годами бесхозного владения…

«И Боромир, превозмогая смерть, улыбнулся» – перевод В. Муравьева, А. Кистяковского.

«Тень улыбки промелькнула на бледном, без кровинки, лице Боромира» – перевод Н. Григорьевой, В. Грушецкого.

«Уста Боромира тронула слабая улыбка» – перевод М. Каменкович, В. Каррика.

«Boromir smiled» – оригинал.

Натолкнёшься в раскопках пыльных на имя Аполлон Евдокимович Жирар де Сукантон и сразу представляешь непростую семейную атмосферу у этих гугенотов на русской (а потом и немецкой) службе.

Рукой прикроешься и видишь этих еретиков как живых. Как их из Ла-Рошели Россия в себя вызвала и переваривала до Евдокима. А они за острые края всё держались и выдавали из себя в судорогах Аполлона. Ножками в полынье бултыхали.

А потом прочтёшь про санкт-петербургского гимназиста графа Иосифа Эммериха Игнатия Антона Франца-де-Паула Марию Георгиевича Гуттен-Чапского и понимаешь, что только такому непростому человеку и художнику Анна Андреевна Ахматова со свойственной ей вдумчивой интеллигентностью могла посвятить стихи «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума».

Вчера вечером заспорил с Федюниным, Б-чем и историком З-м: кого первым казнят по обвинению в контрреволюции и государственной измене в бывшей стране Трёх Толстяков?

Б-ч отстаивал версию оружейника Просперо: он слишком радикальный для этой пироженной страны. Нет опыта управления финансами. Не гибок. Не чувствует конъюнктуру рынка. Склонен к авантюризму.

Федюнин, удерживая двумя руками фонтан своей легендарной брутальности, обрёк на позор и смерть гимнаста Тибула: нет у гимнаста надёжной опоры в сплочённых коллективах дымящих мастерских. Нет у Тибула поклонников среди людей, стоящих у прокатного стана. А это значит что? Это значит, что за Тибулом сплошная интеллигентская истерика и педерастия. А это как основа режима ненадёжно.

Историк З-м, не сомневаясь даже минуты, указал на очевидного матёрого упыря – учёного доктора Г. Арньери. Этого к виселице поволокут непременно.

Я предположил, что первым на плаху пойдёт безымянный вожак военных из дворцовой стражи, которая подняла мятеж против Трёх Толстяков и исколола куклу наследника саблями. Этих будут громить все. И глава военного путча обречён будет при любом раскладе. И оружейники, и гимнасты не любят, когда их охраняют те, кто чуть не перерезал своих предыдущих руководителей.

Остался открытым вопрос о том, кто же установит режим бонапартизма. Страна-то явно милитаризованная. Кругом производство оружия, научные разработки по этой части, шараги в зоопарке. Кто-то должен установить баланс между армией, буржуазией и городскими толпами. Ну, может, с гор спустится какой-нибудь основатель династии. На это только и надежда, пока гимнасты с оружейниками давить будут друг друга по очереди в революционном парламенте.

Федюнин, опустошая мощными глотками бутыль с «Гленливетом», впал в геополитизм и с ходу вообразил вторжение в страну бывших Трёх Толстяков армад под командованием п. Карло. Или овощной десант боевых луковиц.

Я переставил бутылку на другой край столика.

В судьбе бывшего наследника Тутти не сомневался никто: сопьётся начальником управления культуры в захолустье. Замучает всех своими мемуарами, воспоминаниями перед школьниками, пьяными бездарными постановками и патриотическими стихами на годовщину.