Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше | Валерий Есенков | страница 78 | LoveRead.ec

И До де Комбо, разумеется, прав. Солгавшему дважды трудно остановиться, тем более трудно пойти на попятный, тем более под вполне реальной угрозой самому загреметь если не на галеры, то уж непременно в тюрьму. Прямо можно сказать: невозможно. Однако невозможно для таких закоренелых клеветников и лжецов, как граф и генерал де Лаблаш, мэтр Кайар или сам советник парламента Луи Валантен Гезман де Тюрн.

Как на грех, книгопродавец Леже человек хоть и слабый, но все-таки честный. Подобно всем простым людям, он страшится суда, страшится судебных чиновников, страшится самой следственной залы, в которой, по слухам, творится черт знает что, а для человека простого, лишенного всех человеческих прав, так и просто беда, то есть, захотят, так помилуют, а захотят, так сотрут в порошок.

Понятно, что, представ перед следствием, книгопродавец Леже теряется, как последний мальчишка, бледнеет, покрывается потом, нервно дрожит, как осиновый лист, заикается и неуверенно отвечает на каждый вопрос, даже если спрашивают, как его имя.

Само собой, следователь плевать хотел на все эти мелочи. До де Комбо безразличным тоном задает вопрос за вопросом, уверенный в то, что ответы не имеют никакого значения, что книгопродавец Леже не попадет в судебное заседание. Если же по какому-нибудь крайнему стечению обстоятельств и попадет, так заседание будет закрытым, как хитроумно предусмотрено всякой системой, призванной оберегать и защищать привилегии меньшинства. В закрытом заседании свидетель может сколько угодно заикаться, дрожать и потеть, никто из состава суда и бровью не поведет.

И прав тысячу раз следователь До де Комбо. Всё так и будет, что там свидетель ни наплети. Ничего удивительного, что ответчика, который сидит в следственной зале и расширенными глазами глядит на весь этот фарс правосудия, он вовсе в расчет не берет, поскольку ответчик заранее осужден и тоже может заикаться, дрожать, потеть и плести что угодно, никакой лепет его не спасет.

Пьер Огюстен тоже не может не понимать всей безнадежности своего положения, но он также не может сидеть сложа руки, безвольно тонуть и пускать пузыри. Ни один адвокат во всей Франции не берется его защищать. В этом заранее проигранном деле он не только ответчик, но ещё и сам себе адвокат, и как собственный адвокат он имеет полное право задавать вопросы свидетелю. И он набрасывается на свидетеля со всей неукротимой энергией своего темперамента, со всей мощью своего интеллекта, со всем негодованием честного человека, на которого клевещут без зазрения совести и которого эта новая клевета приведет прямой дорогой на каторгу, на скамейку гребца королевских галер, в кандалы, с чугунным ядром на ноге, чтобы как-нибудь не сбежал.

Стоит ли удивляться, что он раскручивает книгопродавца Леже, как не раскрутил бы никакой адвокат. И вытягивает из свидетеля правду. Несчастный книгопродавец Леже, окончательно потеряв голову от целого вихря самых неожиданных и, казалось бы, безвинных вопросов, в конце концов признается во всем. И прежде всего, уже просто-напросто спасая себя самого от карающего меча правосудия, признается он в том, что был запуган господином советником парламента Луи Валантеном Гезманом де Тюрном, причем был запуган этим безнравственным человеком множество – раз, в том числе и в самый канун того дня, когда явился давать показания.

Как утопающий за соломинку, хватается Пьер Огюстен за эти признания и вытягивает из бедняги подробности. Где, когда, при каких обстоятельствах почтенный Леже видел господина советника вышеозначенного Луи Валантена Гезмана де Тюрна, о чем с ним имел честь говорить, что вышеозначенный господин советник ему отвечал.

Выясняется понемногу, что в последний раз книгопродавец Леже повстречал господина советника на улице л’Этуаль, неподалеку от дворца правосудия. Случайно? Вовсе нет, господин советник сам предварительно назначил свидание. Для чего? Чтобы успокоить свидетеля. Что он сказал? Господин советник сказал: «Мой дорогой мсье Леже, я послал за вами, чтобы сказать, что вы можете не тревожиться. Я всё уладил, вы не будете вызваны в суд ни как свидетель, ни как обвиняемый».

Заслышав, до какого бесстыдства докатился королевский судья, как-никак приставленный стражем к закону, Пьер Огюстен взрывается искренним негодованием, может быть, забывая о том, что проповедует перед глухими:

– Вы всё уладили, мсье? Вам вручены меч и весы, и у вас для вторых две меры, две гири, а первый вы либо придерживаете, либо вонзаете по своему усмотрению, так что человек является свидетелем, если с вами согласен, или становится обвиняемым, если противоречит вам!

Гезман де Тюрн и ухом, разумеется, не ведет в ответ на эту филиппику. Следователь До де Комбо остается невозмутим. Пьер Огюстен с новым жаром набрасывается на книгопродавца Леже: как почтенный гражданин мог дать заведомо ложное показание такому чересчур покладистому вершителю правосудия? Окончательно сбитый с толку книгопродавец Леже объясняет коснеющим языком, что его запугали, что он подписал под нажимом, что при последнем свидании прямо объявил господину советнику, что перед почтенным судом не сможет отстаивать – ложь, которую из него вырвали чуть ли не силой. И что же? Книгопродавец Леже колеблется, опускает глаза и сообщает чуть слышно, что ему на это ответил королевский судья: «Я весьма сочувствую, Леже, но уже поздно: вы сделали два заявления, и моя жена будет стоять на своем до конца. Если вам придет в голову что-нибудь отрицать, пеняйте тогда на себя!» Пьер Огюстен гремит, точно он не собственный адвокат, которому надлежит установить истину, а прокурор, которому надлежит обвинять:

– «Уже поздно»! Как! Значит, наступает момент, когда «уже поздно» правду сказать? Человек, питая к вам слабость, подписал ложное показание, которое может навсегда погубить несколько благородных людей, и только потому, что его своевременное раскаяние повредило бы вашим намерениям, выказать его «уже поздно»? Вот мысли, от которых у меня закипает мозг и разрывается череп! И вы ещё судья! Как низко вы пали, Боже мой!

Ни у советника парижского парламента Гезмана де Тюрна, ни у более смирного следователя того же парламента До де Комбо мозг, естественно, не закипает и череп остается в исправности даже и от больших собственных безобразий, чуть ли не ежедневно творимых как в стенах суда, так и вне этих давным-давно опоганенных стен. Нипочем им и самое пылкое, самое благородное негодование сотен и тысяч безответных ответчиков, хладнокровно отправляемых ими ни за что ни про что на галеры, в каторгу, под топор палача. Эти не дрогнут, эти что угодно снесут, поскольку отлично чувствуют за своей спиной короля, который своих чрезвычайно покладистых судей, которые беспрекословно принимают его указы о всё новых и новых налогах, всегда и при любых обстоятельствах берет под защиту, так что и не при таких обстоятельствах им приходилось сухими выходить из воды. Все ухищрения и обличения, сделанные в праведном гневе ответчиком, для них только пустая докука, только досадная оттяжка процесса, который давно, с их точки зрения, пора бы начать и благополучно провернуть в одночасье, какими бы ложными ни оказались признания какого-то простофили.

И всё же героические усилия Пьера Огюстена даром не пропадают. Процесс приходится отложить. Во время судебного заседания все-таки надлежит твердо сказать, что никаких пятнадцати луидоров никогда не существовало в природе, тогда как теперь книгопродавец Леже, чуть не до исступления доведенный сознанием мерзости собственной лжи, утверждает, что пятнадцать луидоров все-таки были.