Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше | Валерий Есенков | страница 61 | LoveRead.ec

Пьер Огюстен превращает опекуна в хитрого, умного, неуязвимого Бартоло, который цепко обороняется, разрушает все козни, подстроенные на посрамленье ему, не только отражает, но и наносит чувствительные удары, которые повергают его противников в прах. Слабый, беспомощный, смешной персонаж становится достойным и сильным противником. Он надежно, надлежащим образом защищает свои интересы, а вместе с этими личными интересами столь же надежно охраняет весь устарелый порядок вещей, основанный на всесилии привилегий, поскольку его опекунство не что иное как привилегия, наделяющая его преимуществом, которого его молодой соперник лишен. Он не только с удивительной ловкостью распутывает все уловки противника, но и обрушивается на все величайшие достижения нового века, проклиная как очевидную глупость закон всемирного тяготения, электричество, веротерпимость, прививание оспы, энциклопедию, вольномыслие, а заодно и мещанские драмы, в которых ему, надутому смехотворным тщеславием, не находится достойного места.

Это уже не легковесный, комический, безнадежно влюбленный старик. Это непоколебимый оплот целого миропорядка. Словом, это не Лаблаш, это скорее Кайар. Ещё раз вглядевшись в этот крепкий и своеобычный характер дипломированного прохвоста, Пьер Огюстен не может не понимать, что оплот целого миропорядка не сразить и самым оглушительным хохотом, не свалить с ног одним ловким ударом и самого крепкого кулака. Этой силе необходимо противопоставить равную, даже, вернее, превосходящую силу.

Тут наступает черед Фигаро. С этим вечным лакеем сотен и сотен мелких и крупных комедий, способным самое большее прочитать приличное случаю нравоучение своему бесстыдному господину и подержать его стремя, в ожидании, пока господин браво вскочит в седло, тоже приключается самая поразительная, самая невероятная метаморфоза. Этого истинного плебея, этого бродягу без роду и племени Пьер Огюстен властью гения превращает в героя, в главное действующее лицо, без которого комедия не могла бы даже начаться, настолько высокопородистый граф без посторонней помощи не способен шагу ступить. Фигаро соображает, Фигаро проникает в суть ситуации, Фигаро сплетает интриги, Фигаро направляет каждый поступок бестолкового графа, Фигаро тут и там действует сам, Фигаро терпит одно поражение за другим, Фигаро валится с ног, поражаемый сильным и ловким противником, Фигаро вновь поднимается как ни в чем не бывало и с новой энергией бросается в бой. Наконец Фигаро побеждает, побеждает силой воли, силой энергии, силой ума, и если в самый последний момент, когда, казалось бы, всё погублено неиссякаемым Бартоло, граф и Розина всё же подписывают брачный контракт, то на месте графа с полным правом должен стоять его великолепный, его блистательный, его непобедимый слуга. Плебей торжествует благодаря своим дарованиям. Впервые привилегия и дарование поставлены друг против друга, проверены на прочность, на слом, впервые подведен убийственный для привилегий итог.

После того как совершено открытие такого масштаба, все персонажи сами собой расставляются по местам, интрига закручивается так же искусно, как стальная пружина в часах, комедия летит неудержимо вперед и уже подлетает к концу, и в этот момент на счастливого автора обрушивается новый, на этот раз прямо смертельно опасный удар.

Пьер Огюстен, как выясняется вновь, кому-то очень мешает, вовсе не одному графу и генералу Лаблашу или мэтру Кайару, тем более, что граф-генерал и его адвокат так основательно обделали дело, что приговор парламента могут заранее положить в свой карман. У них нет причин накануне процесса устранять своего на этот раз по закону ошельмованного ответчика. Ответчик им крайне нужен, чтобы в ближайшие недели, когда начнется хорошо отрепетированный спектакль правосудия, публично ошельмовать его и лишить прав, то есть растерзать его честное имя у всех на глазах и с тем оставить ему жизнь на вечную казнь и вечный позор.

Кому-то другому, кто навсегда остался в тени, этого шельмования мало. Кто-то жаждет отнять у него свободу или самую жизнь. Именно этот невидимый враг науськивает герцога де Шона, его странного друга, легко приходящего в безобразное бешенство, нашептывая ему, будто Пьер Огюстен, лицемерно прикрываясь священными узами дружбы, давным-давно состоит в любовной связи с актрисой Менар. Каждый ревнивец готов поверить как непреложному доказательству любой клевете. На этот раз ревнивцу тем легче поверить во всякий вздор, что весь Париж не уставая злословит о головокружительных победах этого ненавистного всем Бомарше.

И все-таки легковерие герцога поразительно. Утомленная непрестанными скандалами с буйным любовником, к тому же, видимо, в очередной раз избитая им, актриса Менар вместе с маленькой дочерью довольно долгое время скрывается в монастыре. Сколь ни соблазнительны анекдоты всякого рода, монастырские стены все-таки служат неодолимой преградой даже для самого герцога, так что герцог вынужден ограничиться покаянными письмами и значительными денежными приношениями, чтобы умилостивить любовницу и вернуть её к привычным светским забавам. Не думаю, чтобы стены монастыря оказались для Пьера Огюстена менее неприступны. К тому же он с головой уходит в комедию, мысленно видит последнюю точку и уже договаривается с ближайшими из друзей, что со дня на день станет читать. Эти важные обстоятельства сами собой говорят, что у него не имеется ни времени, ни желания проникать сквозь монастырские стены и пускаться в головоломные приключения, даже если бы речь шла не об этой многим доступной актрисе Менар.

Правда, именно в эти печальные дни вольнолюбивой актрисе Менар монастырские стены становятся в тягость, а покаянные письма и щедрые приношения герцога несколько успокаивают и умягчают её. Актриса Менар возвращается в свой будуар и первым делом шлет приглашение Пьеру Огюстену, желая без промедления видеть его, чтобы о чем-то чрезвычайно для неё важном держать с ним совет.

Занятый по горло комедией, накануне сложного и едва ли не убийственного процесса, Пьер Огюстен проявляет особую осторожность. Никакие скандалы, никакие недоразумения, тем более кровавые стычки ему не нужны. Отлично изучив его буйный нрав, он извещает о приглашении герцога, а заодно в длиннейшем письме втолковывает ему, что никаких отношений известного свойства между ним и актрисой Менар не имеется, речь идти может только о дружбе.

Натурально, уже в то время, а затем и в позднейшие времена письмецо было объявлено хитрейшей проделкой с его стороны и все его уверения были приняты как тончайшая и ужасно ловкая ложь. При этом остается загадкой, для чего ему в таком случае понадобилось сочинять это письмо, для чего лгать, для чего изворачиваться перед каким-то бестолковым и, в сущности, не опасным аристократом? Мог ли он заранее знать, что всего через несколько дней этот феноменальный ревнивец набросится на него, как дикий зверь, и что самая жизнь его внезапно повиснет на волоске? Всей этой внезапно завертевшейся чертовщины он знать, конечно, не мог, а потому стоит только внимательно и беспристрастно прочитать это письмо, чтобы увидеть своими глазами, что оно написано искренне и что Пьер Огюстен не нуждался во лжи, поскольку между ним и актрисой Менар действительно не произошло ничего, что бы следовало скрывать. Вот это письмо:

«Мсье герцог, мадам Менар уведомила меня, что она уже дома, и пригласила, как и всех прочих друзей, посетить её, если я пожелаю. Из этого я заключил, что причины, вынудившие её скрыться, отпали; она сообщает, что свободна, с чем я от всего сердца поздравляю вас обоих. Я рассчитываю повидаться с ней завтра днем. Итак, в силу обстоятельств Вы прииняли решение, к которому не могли побудить Вас мои уговоры; Вы перестали её терзать, я горячо радуюсь за вас обоих, я сказал бы – даже за нас троих, если бы не решил вовсе устраниться от всего, что хоть в малейшей мере касается бедняжки. Мне стало известно, какие финансовые усилия Вы предприняли, чтобы поставить её вновь в зависимость от себя, и каким великодушным поступком увенчала она свое шестилетнее бескорыстие, вернув мсье Жанлису деньги, которые Вы взяли в долг, чтобы предложить ей. Какое благородное сердце не воспламенилось бы при подобном поведении! Я, чьи предложения услуг она до сих пор отвергала, сочту для себя великой честью, не в глазах всех, так, во всяком случае, в моих собственных, если она соблаговолит числить меня одним из самых преданных своих друзей. Ах, мсье герцог, сердце столь великодушное не может быть привязано ни угрозами, ни побоями, ни деньгами. /Простите, если я позволяю себе подобные рассуждения: они небесполезны для той цели, которую я ставлю перед собой, обращаясь к Вам./ Она это доказала Вам без чьей-либо подсказки. Ваши легкомысленные поступки, рассеянный образ жизни, пренебрежение к собственному здоровью могли заронить в неё мысль, будто Вы уже не питаете более любви к ней, но в ту минуту, когда она решила, что её отдаление Вас огорчает, она пожертвовала всем ради Вашего спокойствия. Вместо того чтобы быть ей благодарным за это, Вы постарались запугать её всеми возможными способами. Она страдал от своего рабства и наконец от него избавилась. Всё это в порядке вещей. Я говорю Вам о ней, оставляя в стороне оскорбления, нанесенные мне лично. Я оставляю в стороне и то, что после того как Вы сами же меня обнимали, ласкали и в своем и в моем доме, благодаря за жертвы, продиктованные исключительно моей к Вам привязанностью, после того как жалели меня, всячески её пороча, несмотря на все мои предупреждения, Вы вдруг без всяких оснований стали потом говорить и действовать совсем по-иному и наговорили ей во сто раз больше гадостей обо мне, чем говорили прежде ей обо мне. Не стану упоминать о сцене, ужасной для неё и отвратительной между двумя мужчинами, когда Вы совершенно уронили себя, попрекая меня тем, что я всего лишь сын часовщика. Я горжусь своими родителями даже перед теми, кто считает себя вправе оскорблять своих собственных. Вы сами понимаете, мсье герцог, насколько в данных обстоятельствах моя позиция ставит меня выше Вас. Не будь Вы во власти несправедливого гнева, лишившего Вас рассудка, Вы, нет сомнения, были бы только благодарны мне за ту сдержанность, с которой я отверг оскорбления со стороны того, кого до сих пор неизменно почитал и любил от всего сердца. Если же при всей моей уважительной предупредительности к Вам я не трепетал перед Вами от страха, причина здесь в том, что я не властен над собой и не могу заставить себя бояться кого бы то ни было. Разве это основание, чтобы досадовать на меня? И разве всевозможные меры предосторожности, принятые мной, не должны, напротив, приобрести в Ваших глазах ту ценность, которая сообщается им моей твердостью? Я сказал себе: он опомнится после всех содеянных им несправедливостей, и тогда моя порядочность заставит его наконец покраснеть за собственные поступки. Вот из чего я исходил. Как бы Вы ни тщились, Вам не удастся составить обо мне дурное мнение, равно как и внушить его Вашей приятельнице. Она потребовала в своих собственных интересах, чтобы я более её не видел. Мужчину не может обесчестить покорность женщине, и я два месяца не видел её, не имел с ней никакой прямой связи. Сейчас она разрешает мне пополнить круг её друзей. Если за это время Вы не вернули себе её благосклонность, утраченную из-за Вашего невнимания и невоздержанности, следует заключить, что средства, Вами употребленные, были неподходящими. Право, послушайте меня, мсье герцог, откажитесь от заблуждения, уже столько огорчений причинившего Вам: я никогда не посягал на то, чтобы ослабить нежную привязанность, питаемую к Вам этой великодушной женщиной. Она прониклась бы ко мне презрением, попытайся я сделать это. Среди мужчин, её окружающих, у Вас лишь один враг – это Вы сами. Ущерб, который Вы нанесли самому себе своими последними буйствами, указывает Вам, на какой путь следует встать, чтобы занять достойное место среди её истинных друзей… Плохое здоровье не позволяет ей приблизить к себе мужчину в ином качестве. Вместо того чтобы создавать ей адскую жизнь, объединим наши усилия и окружим её милым обществом, чтобы сделать её жизнь приятной. Вспомните всё, что я говорил Вам на этот счет, и хотя бы ради неё верните Вашу дружбу тому, у кого Вы не смогли отнять уважение к себе. Если это письмо не откроет Вам глаза, я буду считать, что полностью исполнил свой долг по отношению к другу, которого никогда не бесславил и об оскорблениях которого позабыл. Я обращаюсь к Вам в последний раз, предуведомляя, что, если и это не принесет результата, я буду отныне придерживаться холодного, сухого и твердого уважения, которым обязан вельможе, в чьем характере жестоко ошибся…»