А наутро приходят бойцы, и я им так же абсолютно хаотично раздаю кому парашюты, а кому мешки. При этом я совершенно не жульничаю! Не смотрю, чья в каждый данный момент подходит очередь – молодого или старослужащего, а, полуобернувшись к стеллажу, сдёргиваю с него очередной парашют, или мешок, в в чём мне и самому порой бывает трудно разобраться в полумраке склада, и подаю его, и говорю отходить. Он отходит. А я уже спрашиваю фамилию и звание, и личный номер следующего за ним бойца, делаю в журнале соответствующую пометку – и, опять же только полуобернувшись к стеллажу, беру с него очередной предмет и отдаю его – под подпись. И так пока всё не раздам. И командир выводит их из склада. А я смотрю им вслед и ни о чём не думаю, особенно о том, кому же из них я выдал парашют, а кому просто мешок с тряпьём. Потому что это совершенно неважно! Так как там, куда они полетят, их уже давно ждут – и поэтому будут ли они прыгать там с парашютами или с мешками с тряпьём, нет совершенно никакой разницы. Никто из них не вернётся, вот что! Да и раньше никто не возвращался! Просто одни убьются, разбившись о землю – это те, которые будут с мешками, или их убьют в бою – это тех, кому поначалу будто посчастливится и они приземлятся живыми. Но и таких, правда, будет немного, так как большинство из тех, кто будет с парашютами, убьют ещё тогда, когда они будут медленно парить над вражескими позициями на своих белых как смерть парашютах. В них будут стрелять враги, они будут кричать и извиваться в воздухе, а вражеские пули всё равно будут впиваться в них, и они будут умирать ещё в полёте, не долетев до земли.
Так что, я так частенько думаю, вполне возможно, что самыми счастливыми из них будут те, у кого за спиной окажется не парашют, а чёртов, как вначале им покажется, мешок с тряпьём, за кольцо которого сколько ни дёргай, ничего за спиной не раскроется! И они будут лететь – и летят, и летели уже сколько раз камнем к земле! – и разбивались в блин! Но никто ещё – прошу обратить на это особое внимание – никто ещё ни разу не вернулся оттуда и не доложил по начальству, что кое у кого из наших бойцов во время прыжка не раскрылся парашют, а когда после к нему, уже лежащему на земле, подбежали, то с удивлением обнаружили, что у него за спиной совсем не парашют, а чёрт его откуда знает взявшийся мешок с тряпьём! Вот так! Никто не доложил! И не доложит! Потому что, ещё раз говорю, никто оттуда ещё не вернулся! Их всех туда отвозят и там бросают с самолётов как будто в тыл врагу, а на самом деле на верную смерть – хоть с парашютом, хоть без парашюта. То есть вот какие поганые горе-стратеги руководят нашими вооружёнными силами, и они ещё смеют делать вид, будто они собираются в самом ближайшем будущем выиграть эту, понятное дело, напрочь бесперспективную войну! Тысячи и тысячи славных бойцов, верных сынов нашего многострадального отечества, они ежедневно отправляют на верную гибель на небе, на земле и в море. Но если вдруг что случится, они, конечно, будут очень рады свалить всё на меня, то есть сказать, что это я, такой-сякой, подрывал военную мощь страны, и надо меня за это принародно расстрелять! И так они и сделают!
Но сперва они меня будут допрашивать, то есть пришлют сюда ревизию, и начнут рыскать по полкам, вскрывать мешки с тряпьём и парашютами, тыкать в них штыками, проверяя шёлк на крепость, и грозно спрашивать:
– Где, подлый пёс, твой парашют!?
И я покажу его. А что! Мне нечего скрывать. Мой парашют у меня под столом, в мешке. Я вытащу его, и усмехнусь, и протяну его им. Они его раскроют… И увидят, что нет там никакого парашюта, а есть лишь новенькая гимнастёрка с двумя наградными колодками, а также галифе, ремень, пилотка, коневые сапоги, портянки, две смены нижнего белья, ещё немного всякой нужной мелочи и, кроме всего этого, записка: «бери всё это себе, боец, ты это заслужил, а меня закопай честь по чести». Вот что они найдут! И удивятся, и спросят, что это такое. А я отвечу, что это на тот случай, если и меня тоже отправят прыгать.
– Тогда, – скажу, – я лучше сразу, без парашюта, вниз прыгну, и пусть там меня, за это вещевое вознаграждение, похоронят, хоть и на чужой земле, но как человека.
Вот! И я представляю их рожи, когда они это услышат! А после, конечно, опомнятся, прикажут встать, снимут с меня ремень, велят разуться и следовать к месту расстрела, и там после просто бросят в яму как падаль. А закапывать не будут, нет! Вот чем всё это кончится, если они придут сюда с ревизией. Поэтому я часто думаю, что пусть лучше и меня, вместе с бойцами, отправят в тот чёртов десант. Тогда я возьму свой мешок с тем, что в нём сейчас есть, и когда наступит моя очередь, я, как и все до меня, смело ступлю в проём…
А вот дальше я уже не буду дёргать за кольцо и радоваться, если парашют раскроется, или материться, если там окажется тряпьё, потому что это же, как я вам уже объяснял, одинаково глупо, тех и других ждёт смерть, а я просто разведу руки и ноги как можно шире, поймаю воздушный поток, а после согну руки в локтях, крепко-накрепко заткну пальцами уши – и ветер перестанет в них свистеть, на душе сразу станет спокойней, и я буду лететь и смотреть вниз, на землю. Сверху, говорят, она очень красивая, но рассматривать её мешает ветер, свистящий в ушах. Но я же заткну уши и мне уже ничто не помешает, меня ничто не будет отвлекать, я буду просто свободно парить и смотреть перед тем, как изо всех сил вдруг шарах!..
Но только когда это случится? И вообще, случится ли? Чего это ради они вдруг станут отправлять меня туда, когда я и здесь вполне справляюсь со своими обязанностями? И разве на меня кто-нибудь хоть один раз писал рапорт? Так что зачем им от меня избавляться? И какие здесь могут быть ревизии? Зачем? Так что я ещё, может, скорей умру от старости, чем они придут сюда за мной. Зачем им сюда ходить? Сюда ходят только за парашютами. Которых с каждым разом, с каждым отправляемым десантом становится всё меньше и меньше. И скоро здесь останутся только одни мешки. А я буду служить! Всегда служить! Потому что мне порой вдруг кажется, что я бессмертный – особенно когда я выдаю по списку то, что они требуют.
Следующий!
Один мужик выходил из дома, глянул в почтовый ящик, а там повестка. В ней написано: явиться в баню номер три, второй подъезд. Сегодня, в одиннадцать часов. Иметь при себе соответствующий набор. Ну, и мужик на работу не пошёл, а вернулся к себе, взял чемоданчик и стал туда складывать мыло, бритву, полотенце, пару сменного белья, и шерстяные носки на всякий случай, и почему-то ещё галстук, и ещё одни носки, уже простые. И вдруг думает: а веник брать? А там парилка есть? Опять посмотрел в повестку, а там внизу написано: парилка, душевая, ненужное подчеркнуть. Но он не стал ничего подчёркивать, и веник тоже брать не стал, а только скорей взял чемоданчик и пошёл, потому что время уже поджимало.
Пришёл в ту баню, завернул за угол, и там второй подъезд. Он в него вошёл. А дальше такой длинный коридор, потолок очень высокий, лампы слабые, и народ вдоль обеих стен стоит или сидит кто на диванах, кто на стульях. Диваны чёрной искусственной кожи. И тишина. Только в самом конце коридора, не сразу и заметишь, за столом сидит дежурный и вызывает: следующий! Туда к нему и подходят. Он чего-то тихо спрашивает, а после отправляет в две двери – направо или налево. Мужик занял очередь и вначале стоял, а после, когда очередь подвинулась, сел. И тоже молчит, конечно, потому что все молчат. Тихо в коридоре, сыро и прохладно, как всегда в предбанниках. Народ сидит серьёзный, кто с чемоданчиками, кто с портфелями. А у кого веник прямо в газету завёрнут. Эх, думает мужик, зря я свой веник не взял. Или лучше в душевую?