Лета 7071 - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Полуйко cтр.№ 115

– Славно держишь ты, боярин, царского опальника, – не без ехидства поддел Салтыкова Вяземский. – Ему там как в райских кущах! Ведает ли про то государь? – Это последнее прозвучало в устах Вяземского уже зловеще.

– Воеводе, князю Михайле Ивановичу Воротынскому, идет государево жалованье, – повысил голос Мстиславский, отвечая Вяземскому. – Жалованья того – пятьдесят рублев. Людям его челядным, которые с ним пребывают в сослании, також жалованье идет!.. Двенадцати душам – сорок восемь рублев семь алтын. Сие для твоего ведома, окольничий. А ежели тебе завидна судьба князя Воротынского, можешь сотворить такое и для себя.

– Я не завидую ничьей судьбе, князь Иван, – спокойно выговорил Вяземский, но глаза его смотрели на Мстиславского с вызовом. – Даже твоей! Все в руке Божией, как написано.

– Ты, знатно, тщился сказать – в руке царской? – усмехнулся Мстиславский. – Ибо на Бога ты уж давно не уповаешь!

– Ты в мою душу не лезь, князь Иван, – насупился Вяземский. – Она не в твоем владении!

– Не тревожься, окольничий, – продолжал невозмутимо улыбаться Мстиславский. – Я в такие дурные места брезгую лазить.

Вяземский опустил голову, переждал самый первый и самый сильный прилив ярости, тихо, со зловещим почтением сказал:

– Я бессилен сыскать на тебя обиду, князь Иван… Мне пристало быть во всем меньше тебя… Ты сие ведаешь – и возносишься. Но знай також, князь Иван, что я отомщу тебе… ежели смогу!

– Негожее ты учинил, Иван Федорович, – вступился за Вяземского Умной-Колычев.

– Неужто я должен был льстить окольничему? – спокойно, с надменным удивлением спросил Мстиславский – спросил не столько у Умного, сколько у самого Вяземского. Вяземский понял это… Не поднимая глаз, ни на кого не глядя, даже на своего заступника Умного, с прежним зловещим почтением выговорил:

– Правда твоя, князь Иван… Но и мою ты також слышал. Дозволь мне теперь уйти.

– Напред ты не спрашивал на сие дозволения, окольничий… Уходил не обинуясь! Нынче я тебя не могу отпустить. Ждал я вас всех ныне, чтоб совопроситься ^[145] и приговорить, како нам государя встречать? Славную встречу надобно устроить государю нашему за его столь же славную победу!

Мстиславский вышел на середину палаты, к столу… На нем был становой долгополый кафтан из алой цареградской камки, подложенной также камкою – рудо-желтою, с отливом, по рукавам, по груди – серебряные нашивки… Красив был кафтан, богат… Мстиславскому не было нужды отстаивать свою честь потом, и шубу он надевал только по необходимости, зато кафтаны, ферязи или охабни были на нем на удивление.

Мстиславский сосредоточенно и ревниво обошел взглядом каждого, проверяя, все ли готовы слушать его… На Кашине взгляд его задержался чуть дольше. Заметил Мстиславский вспыхнувшее в глазах Кашина недоумение, ожидал он это недоумение, но хотелось ему знать – чем же он удивил боярина: тем ли, что так обошелся с Вяземским, которого многие в последнее время стали побаиваться, видя в нем будущего царского любимца, или тем, что вообще связался с ним? Если Кашина удивило первое, то Мстиславский мог считать, что своего добился, потому что именно на это он и рассчитывал, бросая вызов Вяземскому, представлявшему ныне в думе сторону, которая пока что еще тайно, но, несомненно, полностью поддерживала царя. Этим своим поступком он очень осторожно, но недвусмысленно давал понять – прежде всего Кашину, – на чьей стороне он сам. Рассчитывал Мстиславский, что это будет и первым мостком между ними. Понял ли только это Кашин? А если тот от своего собственного высокомерия удивился только тому, что он, Мстиславский, снизошел до задирки с таким худородным человеком, как Вяземский, тогда все усердие его было напрасным.

Взгляд Кашина, встретившийся с допытливым взглядом Мстиславского, тоже на мгновение заострился, недоуменность его тоже задалась каким-то вопросом, но ни у одного из них глаза не были зеркалом души, и, не высмотрев ничего, взгляды их разошлись. У Мстиславского, однако, появилось такое чувство, что Кашин хоть и понял его, но не поверил и, должно быть, даже заподозрил в каком-нибудь недобром преднамерении. Это чувство почему-то прочно засело в нем, и, обговаривая с боярами предстоящую встречу царя, он все время с досадой ловил себя на мысли, что затея его с Вяземским была неудачна и сблизиться с Кашиным теперь будет еще трудней.

С теми, кто был с ним на одной ступени, он сходился легко – с полуслова, с полувзгляда… Его легко понимали и Бельский, и Шуйский, и Воротынский… Всех их связывало одно тайное желание, одна подспудная мысль, в которой они никогда не признались бы друг другу и даже не намекнули бы о ней, но которую они остро чувствовали друг в друге и которая, как тонкая струна, была продернута сквозь их души, передавая от одной к другой самые малейшие колебания. Кашин, Репнин, Немой были во многом не равны не только ему, Мстиславскому, но и Шуйскому, и Воротынскому, и Горбатому, их ступенька была пониже, шесток поуже… Отсутствие общности влекло за собой и отсутствие взаимного понимания. Но Мстиславский скорей мог понять Кашина, чем Кашин его, и путь его к Кашину был намного проще и легче, чем путь Кашина к нему, потому что тому помимо всего прочего нужно было еще преодолеть и недоверие, которое он испытывал к тем, кто был выше его. Причины для недоверия были очень веские: они заключались в самой сути разделявшего их неравенства, и если Кашин был убежден, что сильные никогда не станут действовать в интересах слабых, то, конечно же, он был прав в своей убежденности. Мстиславский в свою очередь также не стал бы убеждать его в обратном – это было бы заведомой ложью, пойматься на которую мало кто мог, и уж, конечно, не такой человек, как Кашин. У Мстиславского были иные доводы, рассчитанные на здравый ум Кашина, и он верил, что привлечет его на свою сторону, потому что хоть интересы у них были и разные, но цель была общая и противник тоже был общий.

1

Рождение царевича вновь всколыхнуло Москву. Вновь величаво пела на колокольнях басистая медь, в церквах обильно курили ладаном, а по посаду, по слободам целый день разъезжали биричи ^[146] и, перекрикивая колокольный гомон, с неутомимой торжественностью возвещали о великой радости в царском доме:

– Люди московские, посадские, слободские, черные и белые, вольные и холопи, внимайте, радуйтесь! Милостью Божией дан государю нашему, царю и великому князю, сын, царевич!

На притворе Покровского собора боярыни раздавали нищим царицыны поминки – посконные беленые рубахи и ситные хлебцы. Покровский протоиерей, сытый, животастый человечище в истертой куцеватой ризе, напяленной поверх длинной мухояровой шубы, стоял рядом с боярынями и усердно благословлял убогих, присовокупляя к мирским подаяниям и духовную милостыню.

По случаю рождения царевича московитам дозволено было сварить пива, бражки, дозволены были трехдневные братчины ^[147], и в царских дворовых слободах – в Кадашевской, в Хамовной, в Екатерининской, которой ведала сама царица, в Пушкарской и Барашевской, на дворах серебряников, золотильников, свечников, скорняжников был разрешен трехдневный прогул.