Пистолет - читать онлайн книгу. Автор: Елена Крюкова cтр.№ 53

Архип огляделся. О как знакомы ему были такие избы! Изба вся – из одной комнаты: тут и спят, тут и едят, тут и снасти чинят. Черные бревна дышали сыростью, старостью. Под потолком болталась лампочка без абажура. “Лампочка Ильича”, – насмешливо подумал Архип. По стенам висели желтые и коричневые старые фотографии. Потолок был оклеен газетами сорокалетней давности, тоже желтыми, как воск. На строганом, без скатерти и клеенки, столе стоял граненый стакан, лежала синяя коробка спичек, серела крупная соль в поллитровой банке. Разношенные сапоги около печки. Изодранный собаками тулуп на гвозде в углу.

“Как ты живешь тут, дед Еремей?” – со сдавленным внезапно горлом спросил он. “Пес его знат, паря, – старик почесал затылок, поглядел на рыбу, разложенную на полу на мокрой тряпке. – Так вот и живу! Хлеб в Бахту не всякий раз катера завозят, накуплю впрок, сухарей насушу…” – “А родные-то у тебя какие есть?” – “Есть, а как же, есть. В Красноярске кто, кто – в Якутске… один мой пацан погиб, на этой, как ее, китайской границе… давно уж… Про остров Даманский слыхал?.. Ну вот там и сгинул…” – “А что же тебе дети не помогают?” Архип глянул на коричневую фотографию у печки. Маленькая женщина, лицо суровое, губы сжаты, в валенках. Наверное, жена. “Кто бы им самим помог! – Старик сморщился, губы его затряслись, он замахал рукой, отгоняя от себя навернувшиеся слезы, как отгоняют мух. – Бедствуют ребята, бедствуют! То на одну работу сунутся, то на другую… Витька пытался дело открыть – прогорел к чертям… В тюрягу загремел… Выпустили… Младший, Ванька, в Якутске с семьей… Трое у него… На трех работах пашет – а деньгов все нету, еле концы с концами с бабой сводят… Хоть воруй иди, еп твою мать! А может, и пойдут! Витька вон после тюрьмы обозленный такой, пишет письма: автомат раздобуду, на жирных пойду, всех пришью к лешему… Такие-то дела, сынок… А ты говоришь – помогать… Не-е-ет… Бог помогает… Человек, помоги себе сам – и весь тут сказ!..”

Еремей поднял голову и широко перекрестился на темный, прокопченный образ Богородицы, висевший в красном углу над столом. Архип скрипнул зубами. Нищета. Русь. Пустая изба. Сколько таких стариков по России в покинутых селах. “Мы выдернем тебя, Еремка, и таких, как ты, из нищеты. Мы будем воевать. Мы, как твой Витька, возьмем автоматы в руки”.

Еремей глянул на Архипа остро, вдруг – завлекательно-хитро. “Автома-а-аты?..Это ж дороге удовольствие, автомат. Где денежек на оружие возьмете? Аль у вас все серьезно?.. Выпить, говорю, у тебя ничего нету?..” Архип достал из куртки припасенную бутылку, привезенную из Москвы. “Это ж надо, а, “Гжелка” называется!.. Впервой такую вижу… Забирает?..” – “Еще как забирает, дед. Завтра утром на рыбалку не встанешь”.

Они разделывали осетра, варили уху, Архип нанес дров из стайки, растопил подпечек, бросал в варево соль и лавровый лист. Аромат драгоценной рыбы гулял по избе. “Да ить беда, рыбнадзор то и дело шастает по реке, это нам с тобой нынче повезло, не спымали нас, как того осетра”. Хлеба у старика не водилось, одни сухари. Архип пожалел, что не захватил с собой из Москвы в самолет рюкзак с хлебом. Еремей опьянел быстро, рука его дрожала, протягиваясь к рюмке, нос и глаза быстро покраснели. “Ух, вкусно!.. За бутылку – удавлюсь, ей-Богу… Люблю я это дело… Тут у нас одно веселье – зелье… А что, что, ну вот ты мне скажи, как бороться-то будете?.. Народ перебьете?..”

“Перебить – слишком просто”, – Архип опрокинул в рот граненый стакашек водки и потянулся вилкой к куску разложенной на доске, дымящейся осетрины. Он жевал осетрину и смотрел в окно. Золото укрывало угоры и лощины, золото рвалось ветром в нестерпимо-синей вышине. “Смертельная красота”, – подумал он. Будто церковной парчой все накрыто. Перебить, говорит Еремей. Если бы все решалось так быстро! Убил того, кто мешает тебе жить, – и будь счастлив?!

Фюрер приводил им примеры из истории. Фюрер говорил об Иване Грозном. Об армянской резне 1915 года. О геноциде Пол Пота. О Варфоломеевской ночи. О Хрустальной ночи в Германии. О сталинских лагерях. Их умный Фюрер говорил им о том, что войны и геноцид очищают генофонд, поворачивают колесо истории, освобождают человечество от шлаков, от явлений застоя. Фюрер рубил рукой воздух, лицо его горело вдохновением, жесткое, властное, и они глядели на него и верили ему.

И Архип глядел. И Архип верил.

Хрустальная ночь. Это было. И это – будет?!

Все, что было, будет когда-нибудь снова.

Будет Хрустальный год. Будет Хрустальный век.

Новый век, мы должны отпить из тебя, как из хрустального бокала. Темно-красный, сладко-соленый, пьянящий напиток – наш.

Они с Еремеем уснули поздно, за полночь. Старик уложил его на печке. Архип долго не мог уснуть, слышал, как старик, стоя на коленях, косноязычно, пьяно молится перед иконой, бормочет, просит, умоляет, плачет. Старик молил для всех, и для себя, и для детей, и для народа, и для него, Архипа, – счастья, конечно. Но старовер не знал, что такое счастье. Он не знал его никогда. Поэтому бросил молиться о счастье и стал молиться о том, чтобы крупная рыба всегда в сети шла.

2

Когда Архип уезжал из Бахты, он разделил оставшиеся у него деньги и отдал часть – Мине Рослякову, часть – деду Еремею.

Отдавал – стыдно было, сердце сжало когтистой лапой.

Впервые подумал о том, что они делают.

Их Фюрер. Бритые их башки. Бритое, лысое, голое время их.

Голое, как бутылка водки; беззащитное, как бритая голова под осенним ветром.

Перекроить общество? Ткнуть людей носом в их дерьмо? Залатать дырявый мир? Сделать так, чтобы бабы рожали только чистокровных?

«Россия для русских, Россия для русских», – бился в нем фанфарный, пронзительный клич. И он, глядя в раскосое, с сибиринкой, лицо старика Еремея, чуя, как медленно течет, вливаясь в море близкой безбрежной смерти, в дряхлом изработанном теле древняя, чужая, то ли эвенкийская, то ли тофаларская, то ли бурятская кровь, впервые в жизни не поверил опьяняющим, грозным фанфарам.

«Эка, зачем мне далары энти?..» Старик сморщился, будто лимона дольку зажевал. Будто самогона хлебнул.

«Ничего, ничего, – бормотал Архип, всовывая деду в сухой кулак мокрые, будто жирные, будто скользкие чужеземные бумажки. – Накажи на рубли обменять, кто из твоих в Красноярск поедет, того и попроси. Слышишь? Слышишь?»

Еремей кивал головой. Держал деньги в кулаке, как пойманную птицу.

Смеялся радостно, смущенно, беззубо.

«Я молиться за тя буду, паря, слышь, – тихо смеясь, говорил, и плоское высохшее лицо сияло, как начищенная медная сковорода, – только вы, слышь, эй, вы там, в столице, не убивайте никого только, эй, ну, ты понял, да, никого, слышь, никого. Не надо крови. Это, самое, да, ну, крови не надо».

Я сегодня захотела, наконец, убраться в мастерской. Уничтожить бардак и навести кайф. В раковине грязной пирамидой возвышались миски и тарелки. Кошачья шерсть летала по углам. С потолка свисала серая махровая паутина. Сухие звездочки кошачьего корма хрустели под подошвами. Мир плохо, тускло виделся сквозь стекла, забрызганные дождем.