Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 209

Целым и невредимым возвращается с фронта Сережа, мой зам. сын, “опора дряхлых дней”. И велика благодарность моя Руке, не допустившей его до ужаса и до гибели в адском горне войны. Но не могу я забыть, с особенной остротой сегодня помню, что не вернутся к матерям товарищи его – Леня Смородина, Женя Давыдов. Не вернется к Инне ее муж – замученный сыпняком, пленом, туберкулезом и нашедший избавление в братской могиле где-то в Польше. (Видела сегодня Инну и Лену.)

10 мая. 1 час ночи. За ширмой

Целый день в каком-то сомнамбулизме, и все не верится, что кончилась война. Такое чувство, что вот-вот кто-то разбудит тебя – и опять газета: “после ожесточенных боев взят город такой-то…” и героические подвиги, и столько-то пленных, и тяжелая артиллерия, самолеты, танки, истребители. Все это еще гудит в оглохшей голове и… “противны мне дела, совершающиеся под солнцем” (Экклезиаст). “Улететь бы за этою птицей в осиянную глубь вышины, где лазурная даль серебрится первозданной весны”. (Это из Мировича киевского периода, 1918 год.)

11–13 мая

Письмо Ириса (дорогой дар, особенно в эти дни).

“Баобик родной! Х<ристос> В<оскресе>! Хоть бы звук вашего голоса! Хоть бы строчку! Понимаю – гриппа Вы боитесь, а у меня он злой. Но ведь писать не заразно. Умоляю, черкните. Я не обижена, но горько без ощутимого с Вами контакта в эти великие дни.

Поздравляю Вас с двумя великими праздниками, знаменательно слившимися в датах. С духовной победой над смертью и с земной победой над ней! Вот и дожили мы с Вами до конца войны. Его ждали, но налетел он, как радостный вихрь. И с сердца сразу свалились пудовые вериги (хоть и не все, но пресекся ток крови). Ведь, и Вы его чувствовали и все страдания и ужасы таинственной глубины сверхсознания там, где мы слиты с жизнью народа нашего, нашей родины и всего человечества. Чем ближе мы к нашему верховному “я”, тем ближе к человечеству, к космосу, к Богу. Отъединение, закоснение в данной бытовой форме происходит на периферии. Это примитивная самость. Или это люциферическое обожествление, когда внутренние силы развиваются эксцентрично”.

Произошло недоразумение. Я была уверена, что Ирис уже две недели вне Москвы и что, уезжая спешно, она не успела мне позвонить. Оказывается, она никуда не уехала, тяжело заболела гриппом и сейчас еще не выходит. После ее письма я в тот же час (сегодня) навестила ее. Но что мое навещение! Ни в очередях постоять, ни по учреждениям вместо нее походить, ни вплотную с мальчиком заняться Мирович не способен, как если бы он был без рук, без ног и без головы.

20 мая. Зубово

Никино ложе (узкий высокий сундук с тоненьким матрасом, который уступлен мне, обладатель же его перебрался с сияющим лицом спать на полу). Сумерки. Чуть просвечивает желтая заря сквозь толстые дождливые облака. Все, кроме нас, двух глухих бабок, разошлись по делам. Ультраделовитая жизнь у молодежи (и у служилых людей). Тетя Аня уехала куда-то по своим огородным делам. Маша на огороде. У Лизы геологическая экскурсия на Воробьевых горах. Дима в Малоярославце – с огородно-картошечными целями. Ника пошел заниматься алгеброй с Арсением (двоюродный брат, математик). Они ушли, но жилище их проникнуто двойным ароматом “благоволения”, высшей культуры христианизированного духа. Недаром о дедушке их Д. И. Шаховском в книге о народном образовании в СССР упоминается репутация “христосика” в земстве, где он служил. И кроме этого наследственного флюида сильно идущее их жизни очаровательное благоухание чистой, богатой внутренними силами энергической юности (от 14 до 20-ти лет). Точно распахнуты окна из камеры старческого моего изолятора (за ширмами) в чудесный, обширный сад, переходящий без всяких заборов в поля и леса всей страны. И общий всей стране свежий ветер приносит и запах садовых нарциссов (Дима), роз (Маша), лилий (Лиза), молодой березки (Ника) и необъятного пространства весенних русских равнин, предгорий и гор.

3 июня

За ширмою тарасовской столовой. Сквозь открытую балконную дверь догорающая полоска темно-алой зари и свежая, пахнущая ранней весной прохлада.

Жаль пропускать весну. Жаль не только каждого дня, жаль каждого часа весны, прожитого вдали от природы. Об этом сказала утром Леонилле. После моей пиявочной процедуры у нас появилась прощальная потребность общения. Мы с ней одинаково близки к дверям крематория, и есть соревнование – прийти первому. В ответ на мои слова о весне она сказала: “Как хорошо, когда занят по горло с утра до вечера: некогда ни жалеть, ни хотеть ничего”.

Мне показалось это худшим из человеческих жребиев. Если такая занятость в области религиозно или идейно освещенной или вытекает из творческих импульсов – другое дело, и этот жребий завиден. Но если это безостановное вращение в колесе узкосемейственного быта и до того, что все помыслы и желания устремлены на чередование обедов, ужинов, завтраков и некогда “остановиться и задуматься” (к чему так горестно, и страстно, и тщетно призывал Л. Толстой “мучеников мира сего”) – такой жребий поистине плачевен. Одна из форм бессрочной каторжной работы.

5 июня

У открытой балконной двери. Позднее утро. Туманная лазурь. Много пышных разорванных облаков, бледное солнце. Апрельская свежесть. “Весной и счастливых тянет вдаль”. Тургенев ^[723].

И счастливых, и несчастных, – а больше всего тянет вдаль Весна таких бродяг, как Мирович. И голова дурманная, и правая нога плоховато слушается, и даже в Измайловский лес никак не соберусь – а в душе все та же тяга в синие вешние волшебные дали. Вскрывается ненасытность души к “Преходящему”, к чудесам и красотам здешнего мира. Так тянуло весной моих пращуров-кудесников бродить по дремучим лесам и побережьям светлых озер псковской земли. Я знаю, что мне давно больше сродни те дали, какие сулит смертный час. Но… не соприкасается ли с ними и синева весенних, замыкающих горизонты лесов, и лазурь степей и моря, там, где небо сходится с землею. Странствия мои на этом свете, по-видимому, пришли к концу (и пора, пора уже!). Но не случайно ненасытимость мою бродяжью утоляют одна за другой появляющиеся на моем столе книги (я не ищу их) – и добрые спутники – Нансен, Пинегин, Соколов, Шредер (Япония) – уводят меня с собою в те края, где побывали их души. А теперь – Андрей Белый. Его “Ветер с Кавказа” ^[724]. Преодолевая его истеричность и порой излишнюю затейливость стиля (до кривляния), побродила с ним вчера по Аджарии в “обстоянии красот”, среди павлоний и рододендронов (и точно оттуда, а не из Германии те лиловые букеты их, которые генерал прислал Алле на самолете), среди гигантских красных лилий, и бананов, и драцен. И в зарослях бамбука. Показал он мне на морском берегу, как “скачут через камни хрипящие хляби, взбеляясь расхлопами пены”. Показал из “плещущих сыростей встрепеты пальмы. И разломы камней, разбросы утесов”. И был вчера вечер, благодаря его “Ветру с Кавказа”, когда