Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 174

И вся “злоба дневи” моего омылась этой встречей, и “мирен сон и безмятежен” сошел на меня в 10 часов вечера вместо столь частого томления бессонницы.

15-16-17 сентября

“Погибаю, погибаю!” – врывается в сонное сознание вопль ростовской беженки – учительницы. Сразу отхлынул сон. Включаю свет. Жуткой показалась непроглядная темнота. Точно не в стенах моей комнаты она, а среди разбушевавшегося моря, где со всех сторон барахтаются и тонут потерпевшие крушение люди. Некоторые тонули молча и быстро. Так утонули в Малоярославце священник Василий Павлович (он был уже не священник, а тачечный возчик) и обнищавшая тихая благообразная “чиновница” Четыркина. Их видели дня за три до их смерти. Они еще бродили по городу. А потом слегли и погибли от голода без воплей “погибаю, погибаю”, как ростовская учительница. Она остановила меня в нашем переулке и стала излагать свое беженское “хождение по мукам”. Все было как у всех беженцев – истрачены деньги, распроданы за бесценок вещи, нет крова, нет пищи. Чужой город. Я посоветовала ей обратиться в Наркомпрос. Что еще могла я сделать? Я сама беженец, чудом держащийся на гребне волны, пока Алешин отец не столкнет меня со своего утлого суденышка.

– Что ж делать? – сказала сегодня перед обедом Алла. – Такой исторический момент – выживут сильнейшие. Остальные должны погибнуть.

Не хотелось дискутировать. Но, конечно, здесь не дарвиновский отбор, а нечто другое.

Алеша, Людмила и их пятимесячная Аленушка ^[641], разве сильнейшие? Выживут те, кого государство снабдило спасательными лодками, спасательными кругами. Или те, кто, как я, принят каким-нибудь милосердным самарянином (или родней, друзьями) в чужую спасательную шлюпку. Волна может захлестнуть каждую шлюпку, и немало их уже поглощено волнами. Но все же это хоть отсрочка гибели. А эту ростовскую учительницу я видела и слышала в такую минуту ее жизни, когда только одна голова ее виднелась из воды.

21 сентября. Утро. Солнце. Почти мороз

Осколочки прожитых дней. Зачем они? Кому могут понадобиться? Не знаю. Они попали мне в глаз. И если я их таким образом не извлеку на эти страницы, они будут мешать “видеть, слышать, понимать”. Вероятно, для этого и нужно их записать. Только для этого. Флобер прав (читаю его письма): пишут писатели для себя (это он говорит о себе). Но я развиваю его мысль дальше: нет писателей, пишущих не для себя. Можно делить их на три категории: грубо корыстные, пишут для денег, для славы. Проповедники (искренние), агитаторы, памфлетисты не могут не писать, если они пишут для дела их жизни – значит, для себя, это стало делом их жизни. Поэты – не могут не слагать песен, как не может не петь певчая птица. И песня их – утоление потребы их души. А за чертой писательской среды – то проникая в нее, то ни разу в нее не вступая, безымянные или приобретшие впоследствии имя – мемуаристы и авторы дневников и заметок (в типе розановских “Опавших листьев”) удачных и неудачных, художественно-ценных (Женин Андрей, Юлиан, Лис) и вне вопроса о художественности (стопа тетрадей больше пуда весом покойной Зины Денисьевской, умного и добросовестного летописца своей жизни и того, что видела и слышала в окружающей среде и в событиях общеисторического характера).

Такие авторы пишут, потому что нуждаются в четкой регистрации всего пережитого ими. Нужно, чтобы не канули в пучину забвения те камушки, из которых строятся их мосты, которыми мостят они свою дорогу от преходящего к вечному. Вот почему и нужно бывает подбирать и такие осколки.

22 сентября

Столовая. Солнце греет. Даже припекает голову. На столе осенние цветы – златоцветы. И розы – дар Зимницкой, охваченной пожаром праздничного обожания и преклонения в сторону Аллы. Я с нежностью любуюсь ею. Но мне немного грустно, что в этом аспекте снижается для меня ее образ. Становится в ряды тех подносивших цветы и безнадежно бродивших перед Аллиным подъездом поклонниц, которых Алла дальше прихожей к себе не пустила. Ни в буквальном, ни в переносном смысле. Зимницкую она впустила – по воле обстоятельств – в гостиную. И как гость – из более или менее “знатных” и с условием, чтобы он не зачастил, – для нее она терпима и в какой-то мере приятна своим обликом, некоторыми своими особенностями. Но и только. На Эрос же – на великолепный пожар его (тут как в “Утренней звезде” у меня “костер до неба” возжигается), на этот пламень и отдаленно не может быть ответа.

Каждый человек нуждается в том, чтобы его “видели” (не в кривом зеркале) и слышали, когда он нужное для него говорит или зовет на помощь. Нуждается в пище телесной и духовной. В тепле – когда ему холодно (в особенности когда он очутился на морозе без теплых одежд, в прямом или переносном смысле). Каждому нужна помощь, когда он не в силах один поднять то, что ему послано Судьбой. И простая помощь чьих-то рук, ног, той или другой формы деятельного участия в его заботах и работах, когда он физически и душевно от них изнемогает. Здесь нет границы между малым и большим в иных случаях.

Оглядываюсь на жизнь двух дорогих мне людей, которые ушли из мира видимого недавно. Почти одновременно. Какое богатство любви было у обеих – у Наташи (Н. Д. Шаховской) и у Добровой Елизаветы Михайловны.

4 октября

О том, что Даниил на фронте ^[642] (санитаром), так и не подымается до сих пор рука дать мне отчет в этом событии. Так было, когда пришла весть о Льве Исааковиче (Шестове). Только через ряд тупо-равнодушных дней добралось сознание до нее. Самозащита? Или от слабости боязнь боли, от слабости общей, духовной? Или потому, что сам живешь без завтрашнего дня, без следующего часа – образ возможной утраты не поражает душу. А про милых, любимых, про друзей в глубочайшем смысле слова, каким другом был Даниил, когда летает над ними смерть, само собой думается: Блажен, кто умер. И это же думается и сопровождается вздохом облегчения и благодарности за их судьбу – про тех, кто ушел из видимого мира. Так – о Наташе. О Елизавете Михайловне. Не так о Людмиле, о киевской сестре.

7 ноября. Ночь

…Нет, нет, нельзя спать Жучке под тремя теплыми прикрытиями как ни в чем не бывало, свернувшись клубком, когда уже зашевелилось средь ночи в разнеженной теплой Жучке ее человеческое сознание. Когда видит Жучка глазами души, как под Можайском Даниил с его больным позвоночником, с его тончайшими нервами, с мимозной душой впивает в себя все адские ужасы фронта. Как несет он под бомбами на носилках одного за другим растерзанных, изувеченных, умирающих людей. Вот в эту минуту, когда я пишу, а дописавши, опять превращусь в Жучку и свернусь клубком и забьюсь под прикрытия, – без всякого, без единого от смерти прикрытия стоит человек под летящим с неба дьявольским снарядом, и вот уже не стоит он, а распростерт на земле и отшиблена у него челюсть вместе с языком. И он не может даже окликнуть санитара. И тот проходит мимо. И самого санитара валит с ног другой осколок. Куда попал он? Вышиб глаз? Впился в легкое? Разворотил внутренности? Какой позор – эта бойня, эти подлые бомбовозы в небе, какое банкротство науки, придумавшей для этого крылья. Какое банкротство разума, не умеющего придумать способа, как прекратить войны. И какое великое-великое несчастие – лезть помимо своей воли, против своей воли в дьявольскую мясорубку. И убивать, кроме того, что самому быть убитым.