Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 167

Дальше – пыль, столбы, веера, облака пыли по Московскому шоссе. Перед этим лучезарное появление Ники с телеграммой, только что пришедшей от Юры Тарасова из Ворошилова-Уссурийского, – поздравление с освобождением из плена. Еще в руках у Ники была бутылка с чаем и два крохотных ломтика хлеба (в доме пищевой кризис). Ника был похож на юного с крыльями на ногах Меркурия, в бронзово-золотом сиянье волос и таких же глаз (“Какой красавец мальчик”, – сказало одно из каменных изваяний с еврейским профилем). Нику чуть не задавил подавшийся назад грузовик, он едва успел отскочить за телеграфный столб, о который грузовик стукнулся.

На шоссе, когда машина забуксовала – она это делала через каждые четверть часа, к нам втиснулось трое военных с фронта. Лесопромские “завы” хотели было их высадить, но один из них – с забинтованной головой нижний чин – так ругнул их и так бесповоротно расположился в машине, что они замолчали. Против меня сел военный другой, еврей, с расстроенным, озабоченным лицом. Расспрашивал лаконично о городе, о рынке, о селах. У всех троих был голодный и измученный вид. У перевоза через Протву они сошли, чтобы перейти мост пешком – машины пропускались с большими строгостями. Нам грозил возврат, но вальдшнеп наш, он же Алейников, обегал все берега Протвы в поисках директора перевоза и добился часа через два, чтобы нас включили в длиннейшую колонну переправы по проселку на паром, по дороге с колеями чуть не в метр глубины, с лужами, ямами, ухабами, с елками толщиной в руку, набросанными сверху для исправления этого бедствия. А навстречу нам двигалась переехавшая на нашу сторону другая колонна полусломанных машин, нагруженных каким-то фантастическим ломом – туши части аэропланов и дирижаблей и какие-то треугольники из ржавого железа, и части разных машин, и жерла пушек и пулеметов. И во все это, по-видимому, нацелился германец, когда вправо от нас ахнула бомба, – он оказался неметким бомбометчиком и попал не в нашу колонну, не на перевоз, а в поле за полверсты от нас – там поднялся столб земли и облако дыма. Все поглядели в ту сторону. Одно из наших изваяний сказало: “Не попал, мерзавец”. Изваяниям надоело ждать, они взяли свои чемоданы и пошли пешком. А может быть, ввиду возможности другой бомбы сочли для себя более безопасным отделиться от скопления машин. А вокруг шли и отступали справа и слева чудесные, широкие весенние пейзажи. С первым юным изумрудом озимой ржи поля, сине-лиловые дали, лес уже в розово-лиловой дымке почек, которые завтра будут листьями, белоствольный частокол молодых нагих березок, рыже-золотая на солнце, влажная земля с каймами не до конца оттаявшего снегу. Подальше всю эту чудную картину пробуждения вешней природы омрачили и оскорбили на каждом шагу лесной опушки раскинутые поломанные автомобили и разметанные их части, и снаряды, и мины, и воронки, воронки без конца на протяжении всего шоссе, до самого Подольска.

После Подольска в ночной темноте обозначились вспышки зениток – розоватые искры девяти поясов, не пускающих вражеские самолеты в Москву. Справа вспыхивали какие-то световые знаки. А в Москве, когда мы въехали в нее, было таинственно темно. Ни одного огня в окнах. Синеватые фонарики в трамваях. Почти в полной темноте, как спустившиеся из этой же темноты, двигались человеческие силуэты – публика в 11-м часу расходилась из кино.

9 месяцев тому назад я покинула этот город, такой родной – и национально родной, и дорогой исторически, и связанный с большей половиной личной моей жизни. За эти 9 месяцев не один раз при немцах, утверждавших, что “Moskau ist aus” ^[620], я оплакала ее, и в моем представлении это были в увеличенном размере те руины, среди которых я жила на Свердловской ул. г. Малоярославца. Поэтому выступившие на фоне неба темные громады московских домов показались мне нерушимыми твердынями. Это чувство подчеркивали зенитки, на огни которых я насмотрелась, подъезжая к Семеновской заставе. Надежность, беззвучность этой защиты, огромность защищаемой территории передавались сознанию уверенностью в провиденциальной мощности этого города. “Нет, не могла Москва моя к нему с повинной головою” ^[621] – воскресла строчка, выученная в гимназические годы. Воскресло многострадальное героическое прошлое Москвы, и с детской свежестью прозвучали в душе 6о лет тому назад волновавшие в хрестоматии стихи:

(довольно корявое стихотворение).

Домой вальдшнеп отказался меня везти. “Поздно уже, заплутаюсь, я вашей части города не знаю”, – сухо мотивировал он. Недогадливость моя относительно колбаски и полулитровки снимала с него первоначальное обещание доставить меня к памятнику Пушкина. “Переночуете на Абельмановской заставе. В нашей конторе”. Я была разбита и физически и нервно за дорогу, левый глаз у меня вдруг заслонился каким-то огромным мохнатым пятном, и я впала в уныние. В конторе под сильным верхним светом были раскиданы по двум диванам, на столах и на стульях спящие босоногие парни; от обуви их бродил запах лимбургского сыру по комнате. Сначала я поместилась на мешках с песком в темных сенях, но там пол был земляной, и скоро ноги так застыли, что скрепя сердце пришлось присоединиться к спящей братии соночлежников. Я нашла небольшую тень за одним из столов и там, приютившись на своих вещах, продремала до 5-ти утра. В пять вся контора уже закопошилась и пришла сердитая баба с ведром воды и с тряпкой. Из тех, кого до сих пор ранит своим существованием “недорезанный буржуй”. Она с садическим удовлетворением швыряла мои вещи с места на место, приговаривая всякие колкие вещи про “бывших” людей. Я молчала, но тут за меня нежданно и горячо заступилась другая пролетарка. Она подсела ко мне, вникла в мое положение (как доставиться с вещами домой), дала несколько дельных советов, и благодаря им я в 9 часов в сопровождении истопника села на трамвай № 15 и докатилась до Пушкинской улицы. Истопник остался равнодушен к 30 рублей за проводы, его подкупило только зыбкое обещание “хоть одной папиросочки”. Шура нашла у Александра Петровича щепотку табаку, и он тут же свернул козью ножку, а деньги скомкал и, не глядя, сунул в пиджак.

Этот первый московский день мой прошел под счастливым созвездием: звезда 1-я – искренняя радость Шуры и дочерняя внимательность ко мне (к чаю наколола сахару из своих 100 грамм, отрезала два кусочка хлеба, где-то раздобыла кусочек редьки, помня, что она входила в мой режим). Звезда 2-я – от Аллы с оказией длинное, заботливое, теплое письмо, баночка с кофе и пакетик леденцов. Третья – приезд Александра Петровича из Рязанской области с картошкой, мукой и крупой и его настойчивое, дружественное приглашение разделить эти блага и обещание все устроить с пропиской и столовой. 4-е – глаза и слова, и – уже не из пищевых средин воздух, а с горных вершин (встреча с Верой Юрьевной). И надежды. И почти уверенность, что “все будет хорошо”. И благодарность людям, Отцу. И еще одна звезда – письмо Ольги. От ее лучей задрожало и заплакало сердце.