Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 145

Известие о смерти Сережиного дедушки.

Как всегда, смерть до конца проявила внутренний образ человека. Во весь рост встала рыцарственная фигура Sans peur ni reproche.

Всю жизнь служил верой и правдой идее, которая вмещала истинную, для него реальную, на земле осуществимую правду. В свое время отдал остатки земли “народу” (был в партии народных социалистов). Сидел в тюрьме за речи, расшатывающие трон (был секретарем во 2-й Думе). Как известный экономист был приглашен в Госплан. Несогласный с некоторыми сторонами в постановке дел, ушел, рискуя вызвать к себе недоверие и опалу. В ежовские времена был оторван от любимого дела – работы над чаадаевским архивом, доставшимся ему по родственной линии. Несмотря на свои годы – что-то около 80-ти – был выслан, куда – неизвестно. И там, как и за всю жизнь, можно быть в этом уверенным, не покривил душой, не изменил своей правде. На “поминках” прочли написанный им 10 лет тому назад набросок (очень искренний и яркий): “Смерть Чаадаева”, в котором чувствуется его личное, с чаадаевским совпадающее, высокоодухотворенное отношение к жизни и к смерти.

22 октября. Остоженка

Умерла (17 октября) Любовь Яковлевна Гуревич ^[564]. Человек с богато одаренной, теплой душою, с обаятельными свойствами ума и характера.

В начале революции у нас были годы личной близости. Мы виделись нечасто (я жила в Сергиевом Посаде). Но при каждой встрече ощущали взаимное понимание и симпатию. У меня со дня, когда я узнала, что ее нет уже в Мансуровском переулке и нигде под “солнцем живых” ^[565], чувство личной утраты. Оно смягчается, просветляется и утешается тем, что над ней стоит тот образ этой прекрасной души, который после ухода ее из-под здешнего солнца ощущается еще действеннее и торжественнее – как навеки живой. И еще тем, что нам, ее сверстникам, предстоит очень скоро перейти туда, куда перешла она. И к этому прибавляется грустное сознание, что, если бы она продолжала жить в Мансуровском переулке, мы бы продолжали не видеться с ней, как это было во все годы, после встреч в 1920–1923 годах. Старость, немощь, заросли тропинки. Но как ясно, что от этого не умерла душевная близость, что не перестала быть дорогой эта милая-милая, светлая женская душа. Хочу для детей и внуков вписать сюда из отрывков ее записок то, чем она мне особенно родна и дорога.

“…В старших классах гимназии мучительно переживала период религиозных сомнений, не переставая быть в основе религиозной, презирая «обыкновенную» жизнь.

И потом меня волновали вопросы религиозные и нравственные, а политика, гражданственность интересовали лишь как форма, в которую облекается нравственность.

В двадцатилетнем возрасте я исповедовала религию непосредственного чувства, просветленного отречением от личного центра тяжести, очищенного деятельной любовью к ближнему и ко всему человечеству. Я была полна доверием к Провидению и ощущала тесноту земной атмосферы для человеческого духа («на земле душно. Земля такой маленький уголок вселенной»)”.

И уже в годы старости записки кончаются так:

“Жизнь, несмотря на все, что творится в ней страшного и уродливого, по-прежнему, как в самые молодые годы, кажется мне величественным полетом «к неизвестной человеку цели»”.

Лида Случевская о похоронах Любови Яковлевны: “В крематории, вся в белом, в белых цветах, под прозрачным вуалем, она была такая светлая, такая умиротворенная и такая обновленно юная-юная, какой душа ее оставалась до самого конца (она скончалась в 74 года). Она опускалась в люк, как в Неведомое, через объятия Матери-земли и огня. Все провожавшие стояли в полной тишине, не отрывая от нее глаз, зачарованные, сосредоточенные на этом миге, как на таинстве. И вдруг оглушительно громко грянул Интернационал. Все вздрогнули, побледнели. Марии Александровне ^[566] сделалось дурно”.

2 ноября. Остоженка

Когда у моего отца украли на пароходе 500 рублей (все, что вез семье из своего заработка), он рассказал об этом как о неприятном, незначительном эпизоде, без всякой лирики (что мы, дети, отметили как разительный контраст с бурным огорчением матери). Мать переполошилась дня на три. Переполошилась и я, когда вытащили вчера кошелек с 50-ю рублями. Пусть на три минуты, но для души заметно, так что пришлось даже чем-то ее усмирять, чем-то утешать – пусть в течение трех минут. Но пришлось. Вот они – гены. С некоторого времени ясно различаю их в себе – отцовские и материнские. Первые мне неизмеримо ближе. Некоторые из них я отождествляю с моим “я”. Но и вторые вплелись в мое “я”, живут и действуют в нем – то как такой вот переполох из-за портмоне с 50-ю рублями, то, как душевная робость, как бы ощущение какой-то бесправности, то, как обидчивость. У матери было трудолюбие и крепкое чувство долга. И как жаль, что этих “ген” она мне не передала (они ярко стали действовать в покойном брате Николае после двадцатилетнего возраста).

Как трудно выбраться из химических данных наследственности. Построить из них новую комбинацию – личность – можно лишь тогда, когда пробудится четкое духовное устремление к прообразу своему, воля к самопреодолению. Творческая воля к самосозиданию. Это было в Фиваиде ^[567], было у подвижников православных и католических монастырей. И это сознательная или бессознательная задача каждого человека, начиная с первой ступени духовного развития.

6 ноября

Мысли за шкафом (с грелкой на печени).

О рабстве.

“Человек – раб и мученик по своей природе и больше всего боится свободы”.

Сколько на свете людей, которые не дерзают – не говорю уже – по-своему жить, но и мыслят и даже чувствуют не по-своему, а как велит среда, исторические обстоятельства, диктатура господствующих в данный период, в данном обществе, идей.

Особенно же крепко и глубоко сидит инстинкт рабства в женщине. Может быть потому, что в плотской любви женщина от мужчины зависима и поневоле покорна. Эта ее зависимость и покорность передается и в союз душ: почитание силы (иногда несуществующей в мужской натуре), рабье прислушивание (рабье, если оно не любовное) к желаниям господина, подчинение его вкусам, рабий страх не угодить, рассердить.

Все это улавливаю в Людмиле ^[568], по существу гораздо более сорганизованной, цельной, этичной и волевой, чем ее мальчик-муж Алеша.