Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 114

1 апреля. Никольское

Не припомню, какой герой какого романа любил наблюдать, как пауки, посаженные в банку, поедали друг друга. Омерзительнее этого зрелища ничего представить себе нельзя. Так вели себя некоторые из подсудимых последнего процесса на суде… Ни у кого не хватило мужества сказать, если чувствовал свою вину: “Да, виновен”. Совсем кратко. И никого не топить.

…Как видно, прав Карамзин, чье изречение мы списывали в детстве из тетради чистописания: “На свете нет ничего милее жизни. Она есть – первое счастье”. Полно, так ли? Не правее ли Мирович, который в каком-то (детском) рассказике изрек: “Самое дорогое всегда дороже жизни и дороже нас самих”.

3 апреля. Ул. Огарева

Дети

Во время ледохода не раз снимали с плывущих по Москве-реке льдин мальчуганов лет 10–12. Когда к ним приближались спасательные лодки, они кричали: “Не надо, не трогайте, мы на дрейфующей льдине, мы папанинцы!”

…На лестнице, в квартире, где поселился – забыла кто – кто-то из “папанинцев”, с раннего утра появились мальчишки, усмирявшие друг друга: “Тише, он (герой) еще спит”. Ждали терпеливо целые часы выхода героя (так встречали бы в прошлом живого капитана Гаттераса или Мишеля Ардана из романа Жюля Верна). В лице папанинцев, челюскинцев для них стал жизнью литературный героический Эпос.

9 апреля. Ул. Огарева

Смерть Пантелеймона Романова.

10 апреля

Что такое смерть для того, кто умер, – нам не дано знать. Что такое смерть для нас – нам дано почувствовать, когда умирают те, кого мы знали живыми.

Когда я увидала в Доме писателя на высоких подмостках в гробу, окруженным и осыпанным цветами, точно вытесанное из сосны грубое подобие того, кого звали Пантелеймон Романов (и такой контраст был в этих нежных розовых и белых цветах с желтизной и одеревенелостью лица), я почувствовала значение слова “поздно”. Поздно для него и для всех нас, кто, как он, скоро будет вынесен из своей жилплощади в гробу, на подушке из стружек, в крематорий или в могильную яму. Поздно увидеть, услышать и понять то, для чего мы родились на этот свет. Но не поздно, почуяв, что родились мы совсем не для того, что оказалось нашей жизнью, осознать это до глубины глубин, как толстовский Иван Ильич, как разбойник на кресте “во едином вздохе”. И пока есть еще в нашем распоряжении какие-то дни и ночи – внимать себе, своей правде, внимать тому, чем можем мы участвовать в жизни людей, идущих рядом с нами, и всем запросам жизни, поскольку у нас есть возможность ответа на них.

Поздний вечер. 28 лет тому назад Романов, хотя я только его узнала, был похож на птенчика, выпорхнувшего из гнезда. Чижик, слегка растерявшийся на воле, но с невинным и жадным любопытством, со страхом, смешанным с храбростью, глядящий по сторонам большими младенческими, молочно-голубыми глазами. Я много возилась с его рассказами, чтобы пристроить их в журнал. И он с нежностью называл меня иногда “няня” или “мама крестная” (в те времена тот, через кого писатель впервые проник в печать, назывался его крестным отцом или крестной матерью). В те дни он был свеж, пытлив, наивен, чист и отзывался на все как Эолова арфа – искренно и неудержимо.

С годами он делался суше, черствее. Увеличилась погоня за благами жизни. И так изменилось лицо, что следа не осталось от прежнего выражения искренности, чистоты и младенческой пытливости.

14 апреля. Ул. Огарева

Важное о Романове: три его предсмертных кошмара и последние сознательные минуты.

Первый кошмар: чудовищной величины коршун терзает маленькую птицу, а она все жива, все трепещется. И не умирает, и помочь ей ничем нельзя. Толпа черных людей, окружающих его ложе.

Необходимость передать какие-то деньги какому-то человеку, который очень в них нуждается. Передать так, чтобы никто не видел. И полная невозможность, несмотря на все попытки сделать это.

И еще был сон: два воза с землей. Его спрашивают, какой ему земли – ваганьковской или новодевиченской?

Умирая, смотрел сосредоточенно, пристально, всем существом на что-то в комнате – туда, где на стене ничего не было. Оторвался на минуту, чтобы поздороваться (очень ласково поздоровался) с близкой знакомой, вошедшей в комнату, и опять устремил глаза туда же и глядел не отрываясь, пока они не закрылись.

Анна (первая жена Романова) увидела в лице умершего совсем не то, что я. Она прочла в нем то, что она любила 20 лет тому назад – и раньше. У нее явилось чувство обновленной к нему любви, ощущение его близости, а двадцати разлучных лет “как будто и не было”. Лицо у Анны помолодевшее, пронизанное глубоким чувством, глаза чудесно сияющие.

“Когда он уходил к Шаломытовой, обещал вернуться ко мне. Вот и вернулся!”

15 апреля. Ул. Огарева

Желтый кирпичный дом двора-колодца против наших окон залит солнцем. Над ним узенькая вырезная полоска беловато-голубого неба с чуть лиловым оттенком (как на картинах Верещагина).

Умер Шаляпин. Вчера об этом в “Известиях” заметка Рейзена ^[482], снисходительная и пустая, как будто о самом Рейзене, бездарно подражающем Шаляпину, а не о гениальном создателе целого ряда музыкальных образов, о непревзойденном по силе вдохновения и творческой мощи певце. Москвин, Алла, Массалитинова помянули его тем, что в слезах прослушали все его пластинки на патефоне. После этого Массалитинова бросилась к Алле и, схватив ее за плечи со всей кабанихинской силищей, темпераментом, завопила: “Клянись, клянись, Алла, не подавать рук этому завистнику, этому ничтожеству – Рейзену!”

16 апреля. Диван на улице Огарева. 2 часа

Бурные дискуссии о правах и обязанностях личности по поводу заметки Рейзена о смерти Шаляпина и по поводу самого Шаляпина.

Алексей все чаще и чаще проявляет наряду с мальчишеским шалопайством недетскую зрелость и редкую правдивость и справедливость мысли. Он сказал: “Официоз мог ограничиться даже меньшей заметкой, просто сказать: умер Ф. И. Шаляпин. Умнее, конечно, было прибавить то, что было в его биографии. Рассказать, как и почему он не вернулся к нам. Как ему предлагали приехать. Как он лишил себя родины и родину лишил себя. А в «Советском искусстве» надо было написать обо всех его ролях, о его гениальности…”

Мы с Леониллой продолжили спор, уже перенеся тему на философскую почву. И как всегда, были не по летам темпераментны. Особенно Мирович. К счастью, вовремя остановились – иначе пришлось бы прибегать к горчичникам, как уже было однажды.

Думаю: откуда спор? Зачем спор? Никто никого никогда в спорах не переубеждает. Не в том ли все дело, что всякая идея – сила и требует реального выявления. Идея не просто явление умственного порядка. В ней есть элемент этики и заряд воли. Отсюда необходимость возбуждаемую ею энергию разрядить, хотя бы в споре. Отсюда горячность споров, их боевой характер. Спорщики не жалеют своих электронов на заряды, выпускаемые во враждебный лагерь. Кто претворяет так или иначе свою идею в жизнь, тот обычно теряет охоту к спорам.