Двадцать лет в разведке - читать онлайн книгу. Автор: Александр Бармин cтр.№ 45

Его восстановили в академии, поскольку допущенная несправедливость была слишком очевидна. Позже он стал одним из видных организаторов промышленности, но в 1936 году его обвинили в терроризме и заклеймили как «врага народа».

Другой мой друг, Ицковский, сын бедного еврейского портного, который при царском режиме подвергался арестам, а затем принимал участие в революционной деятельности на Украине вместе с Пятаковым, был по требованию Бубнова исключен из академии. А ведь он с ним, как я знал, в свое время спал на одном матрасе в киевской тюрьме. Однажды встретив его, Бубнов протянул ему руку, но Ицковский отказался ее пожать и сказал с улыбкой:

– Сукиным сынам я рук не пожимаю.

Сейчас я вспоминаю, что он всегда был весел, как бы плохо ни шли дела, приговаривая, что все может быть еще хуже. Откуда у него был такой веселый характер? Из тюрьмы, где он провел пять лет в одиночке и кандалах, его освободила революция. Видимо, там он приучил себя улыбаться, несмотря ни на что. В конце концов он был восстановлен в академии, а впоследствии занимал высокий пост в Наркомате внешней торговли. В 1935 году он был обвинен в троцкизме» и исчез. Бубнов последовал за ним в небытие в 1937 году.

Пока я лежал с приступом малярии в госпитале, меня тоже «приговорили» к исключению из академии. В моем «деле», а об этом я узнал уже после состоявшегося решения, кстати за несколько месяцев до перехода на старший курс, была такая формулировка: исключен как «слишком молодой и слабый здоровьем».

Я решил обратиться в Центральный Комитет партии. В те дни секретарь ЦК Вячеслав Молотов ежедневно принимал посетителей, и я отправился к нему на Воздвиженку. Пропуском в здание ЦК служил партбилет. «Первая комната направо», – сказал мне дежурный. Кабинет Молотова был большим, но очень неухоженным и плохо меблированным. В центре комнаты стоял большой стол, окруженный стульями. В глубине, у окна – небольшой письменный стол, заваленный бумагами. В комнате уже находилось несколько посетителей, и Молотов разговаривал с одним из них, по виду рабочим. У него было крупное, заурядное, какое-то безмятежное и неодухотворенное лицо среднего бюрократа, внимательного, но равнодушного. Слушал он меня не перебивая, делая в это время пометки себе в блокнот. Потом задал несколько вопросов и сказал, слегка заикаясь:

– Хорошо. Я сделаю что смогу.

Через четыре дня решение о моем исключении было отменено. В те дни власти делали немало ошибок, но многие из них быстро исправлялись. Демократический дух проявлялся тогда в прямых контактах между руководителями и рядовыми членами партии, в простоте манер, которая иногда граничила с грубостью.

В это же время я познакомился с одним человеком удивительной и трагической судьбы. Это был офицер Красной Армии, происходивший из богатой еврейской семьи, дважды награжденный за храбрость, проявленную на поле боя. Его фамилия была Белотский.

Он не стремился к большой карьере, а хотел жить в контакте с народом. Он отказался от высокой военной должности и поехал на село в качестве учителя и секретаря сельской партячейки. Восемь лет он работал в различных районах Киргизии. Он был из породы тех людей, которые любую страну, где им волею судьбы доведется жить, считают своей и отдают все свои силы служению ее интересам. В Киргизии он знал все и вся. В итоге из низового партийного работника он, несмотря на отсутствие у него карьерных устремлений, стал секретарем ЦК партии Киргизстана, то есть фактическим главой автономной республики. Этот один из немногих большевиков, которые возродили старую идею «хождения в народ», в 1937 году был объявлен «врагом народа» и исчез.

После окончания Гражданской войны некоторые раскаявшиеся деникинские генералы получили преподавательские должности в академии. Я не без любопытства слушал курс лекций по стратегии, который читал нам «товарищ» Слащев Яков Александрович, пожилой генерал, с красным лицом и большим красным носом, подстриженный «ежиком». Он всегда ходил в зеленой гимнастерке, на которой можно было заметить следы споротых погон. Мы обращались к нему как к «товарищу» лишь из уважения к тем, кто назначил его на эту должность. Сам же он всегда любил называть себя «Слащев-Крымский», имея в виду свои заслуги в воздвижении «непреодолимых» заграждений на перешейке Крымского полуострова, которые штурмовые батальоны Красной Армии сумели преодолеть стремительным броском. Он был в армии Врангеля, который назначил его командующим войсками в Крыму. Особенно Слащев «прославился» тем, что на станции Джанкой приказал повесить на фонарных столбах всех комсомольцев – рабочих, студентов, парней и девушек без разбору, поэтому он был известен у нас как «вешатель». И так было до тех пор, пока он не решил предать Врангеля и бежал из Константинополя в Россию, захватив с собой большое количество ценных документов.

Однажды во время лекции, когда он иллюстрировал свой тезис примером из битвы за Перекоп, один из наших слушателей сказал:

– Прошу извинить, товарищ профессор, но в той битве я командовал дивизией и смею заверить, что численность наших войск, которые воевали с вами, была гораздо меньше.

– Вполне возможно, – вежливо ответил бывший палач. – Я не читал всех докладов, но советские войска, очевидно, компенсировали малую численность большой храбростью.

Несмотря на эти комплименты Красной Армии, Слащев, как рассказывали мне, погиб от пули, которую всадил в него на улице комсомолец, брат одной из жертв этого палача.

В конце 1922 года советское правительство пригласило в Москву представителей Польши и Балтийских республик на конференцию. Наркоминдел поручил мне быть одним из секретарей этой конференции. Чичерин на ней не появился, и работой советской делегации руководил Литвинов.

Польшу представляли князь Радзивилл и Лукашевич, будущий посол в Париже. Именно они сумели убедить Финляндию, Латвию и Эстонию последовать примеру Польши и прислать в Москву делегации. Литва, не имевшая в то время дипломатических отношений с Польшей, похоже, была заинтересована в урегулировании этого вопроса и тоже направила свою делегацию.

Перед началом заседания, когда мы вели общий разговор, князь Радзивилл, высокий, представительный, с длинной бородой, обратил внимание на эмалевый значок в виде красного флага с серпом и молотом на моем лацкане.

– Отличная работа. Где это сделано? – спросил он с подлинно дипломатической вежливостью.

Я показал ему оборотную сторону значка и привел его в замешательство. Значок был изготовлен в Варшаве (у нас это производство пока не было налажено, и мы заказали в Польше партию значков, которые использовались советскими представителями в заграничных поездках). Польский аристократ поднял брови и переменил тему разговора. Второй визит князя Радзивилла в Москву состоялся через восемнадцать лет, в 1939 году, когда он был взят в плен советскими войсками, вторгшимися в Польшу после заключения Сталиным пакта с Гитлером. Позже, по просьбе папы римского и короля Италии Виктора Эммануила, ему разрешили уехать в Италию.

Среди присутствовавших на конференции был литовский генерал в роскошной военной форме с таким количеством орденов и медалей, которого, наверное, не было ни у одного из победителей в мировой войне. Высокий и широкоплечий, генерал Радус-Синковичус показался мне реальным прототипом всех опереточных генералов. Он фигурировал в одном инциденте, который стал у нас предметом горячей дискуссии.