Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 92

– Слушай, – вдруг спросил Ленька, – а было ли тебе когда-нибудь по-настоящему страшно?

– Нет, не было… – я смутился и сделал кадр. – Но будет. Когда Луку найду.

Вот так меня занесло в выдуманную Хашемкой в детстве Голландию… Где он, что с ним? Уехал ли в Россию, эмигрировал в Европу, Америку, вернулся в Иран? Почему я не удосужился его разыскать? Боялся опечалиться? Вдруг он стал ничтожеством, никем? Неужели остался прозябать там, в безвременье? Многое может удержать на месте.

А что я? Я пасынок везения.

Зимой 1990 года я вернулся из армии в другую страну. Все пертурбации, которыми империя за последние два года обрушилась на подданных – и была раздавлена собственной тяжестью, – миновали меня. Родиной для матросов на эсминце «Бесстрашный» была программа «Время» и мутное от шторма заснеженное море. Вернувшись домой, я обнаружил родителей и бабушку Олю среди пустого дома, в котором кроме двух чемоданов обреталась еще рыжая кошка, которую моя брезгливая мама, чей домострой зиждился на торжестве гигиены, а не здравого смысла, приветила в мое отсутствие. Бабушка не понимала, что с ней происходит, куда ее везут, у нее начиналась катаракта, она сидела недвижно на краешке постели, приготовилась терпеть, смерть для нее теперь избавленье. Кошечка Кася сидела в ломте солнечного света, отрезанном окном от апрельского полдня, и смотрела на меня стеклянными глазами. Я смотрел то на эту кошечку, которой мать прикрыла пустое место, оставшееся после меня, отпущенного во взрослость, то на бабушку, чуть раскачивающуюся вперед и назад, – и понимал, что мой мир уничтожен. Дом Хашема был пуст, я походил по соседям, достучался только до Алимовых. Подслеповатый дядя Гейдар не узнал меня сразу. Он сказал, что Хашема не видел уже полгода: еще осенью тот отправился куда-то в экспедицию на Урал, птиц ловить, а потом Фарида говорила, что не то он в Москве, не то в армии. Да, мать писала: Хашем заходил к ним перед отправкой в эту экспедицию на Средний Урал. Значит, он пропустил январь. Всего он написал мне в армию четыре письма, каждое по странице: три из них начинались «Дорогой Нельсон!» и содержали только список книг, которые он прочел в последние месяцы. Пришла от него еще бандероль – со здоровенным, только что вышедшим томом – «Творения» Велимира Хлебникова. Стихи его меня будоражили, хотя их смысл оставался темен. Последнее письмо бредило: «Время остановилось путем Мебиуса. Вспять не пойдет, но разрыв не заживет. Осталось нам только быть послебытелями. Я иду по следу В.Х., набрел на архив соколика, орла без Х: Абих Рудольф, кузен Анастасии Головинской, Торговая, дом 8, от нее листок: “Есть буквы – звуки – пехота, а есть короли. Числа – отдельное воинство”. Решение строения времени на мази. Vale, Нельсон. P.S. Запомни Абиха, зря не болтаю».

О! Крылатый Абих… Так звали одного из героев исторической пьесы о Хлебникове, которую написал и поставил в молодежном театре «Капля» учитель Хашема Штейн. Штейн говорил на репетициях: «Почерк Хлебникова – пыльца, осыпающаяся с крыльев бабочки, он ронял ее на листках – даром оставляя их по себе…»

Я прилип тогда к Хлебникову надолго, до тех пор пока «годок» Беляев не изъял книгу для пользования в гальюне. Но все-таки я успел выучить заклятье шторма, вытвердил его, жадно высовываясь наружу, поверх палубы, чтобы охватить с кормы, как длинная узкая махина корабля зарывается в водяную гору, вздымая косматую Деву морей над носом. Как Дева рушится в ноги Богу, к рубке, поет, и я от страха подхватываю, зубы стучат, кусают восторг: «За морцом летит морцо… В тучах облако и мра… Море грезит и моргует. И могилами торгует». Когда блевал – то в ведерко, то держась за трубу, – принимал в грудь эту качку могил… Хашему я написал два письма, где рассказывал не о своих флотских бедах (ввиду родителей утечку допустить было нельзя), но о том, кто такой «борзый карась» и как его учили спать на «цырлах»…

В дороге у бабушки отказали ноги, и мы с отцом попеременно несли ее на закорках. Несмотря на обморочное состояние, боясь соскользнуть, бабушка держалась цепко и один раз, конвульсивно надавив мне под кадык, едва не задушила – отцу с трудом удалось ее от меня оторвать. А в Шереметьево нам выдали инвалидную коляску, и я покатил ее вместе с бабулей, пережившей две революции, коллективизацию, обе страшные войны и перестройку, – по направлению к великой пустоте, к будущему.

Настало время всмотреться в зеркало небытия, оглядеться, решить, чего стоит дальнейшее, во что обошлось прошлое. Во что встали мне эти десять лет, за которые я потерял двух возлюбленных, одну семью и вот-вот потеряю и сына? Мать его не позволяет мне с ним общаться. Мой Марк, наверно, теперь уже меня не узнает, полтора года для малыша – бесконечность, он и за неделю всех забудет, и мать забудет, потому что живет с нянькой, а разве нянька мать? Сын, наверное, привык уже к тому, что вокруг пустота. Я толком и не знаю, где он сейчас. Знал бы – давно уже снова выкрал. Я похищал уже Марка, хорошо, что он этого никогда не вспомнит. Мы с ним славно покуролесили целых два дня. Ему только исполнилось полтора годика, дело было в Сан-Франциско. Тереза еще не переехала к Роберту, еще не отчалила в Швейцарию. Вообще, у меня не было и нет охоты интересоваться потусторонней ее жизнью. Исключительно только в связи с Марком. Ибо мне без него худо… Тогда мы с ним строили железную дорогу. У меня никогда не было в детстве железной дороги, зато у Хашемки были два звена рельсов и тепловоз, тяжеленький, ювелирной покраски, на живых запрятанных куда-то пружинах! Тепловоз 18TM был единственной игрушкой, которую Хашем взял с собой при бегстве (об этом в свое время).

– Видишь ли, сын, – говорил я Марку, – мы увлекались авиамоделированием и много читали разной технической литературы, ведь это очень славно, в жизни может пригодиться – любить полет, любить воздух. Я мог часами наблюдать парение чайки, как она то зависала, подрагивая кончиками крыльев, то взбиралась на гору воздуха, то скатывалась, и время – вещество вечности, мне казалось, протекало под ее крыльями. Начинали мы со змеев и планеров, продолжали кордовыми моделями, а вот собрать радиоуправляемую модель бомбардировщика Пе-2 – страсти не хватило. Ты помни: полет любить – это очень, очень важно, в жизни может всерьез пригодиться, спасти. Сейчас у нас с тобой тут всё готовое, вот эти горы из папье-маше, луга, коровки, деревенька – горстка симпатичных домиков, снова горы, тоннель, затем путь закладывает петлю и спускается в город, тянется по подъездным развилкам к вокзалу, всё как на настоящей дороге. А тогда нам приходилось фантазировать, довольствоваться схематичностью, на скелете ее создавая плоть воображения, – твердил я сыну, ополоумев совершенно, не в силах остановиться, замолчать. Я нес что попало от страха, от ужаса перед тем, что я натворил.

Я похитил ребенка. Меня бросила жена, а я выкрал нашего ребенка.

Вот два матовых листика моего воображения: первый – женская нога, вытянутая с края незастеленной кровати, освобождается от туфли с высоким каблуком; второй – прежде чем выйти из машины, небритый кряжистый человек с кругами под глазами, ссутулившийся от горя, долго смотрит в спину пожилой приземистой женщине: она толкает перед собой коляску со спящим ребенком, подволакивает правую, особенно варикозную ногу, перебинтованную эластичным бинтом.