Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 47

В подвалах всё было примерно так же, как и тогда, ничего не изменилось в подземной реке города, будто он спустился не под землю, а в прошлое время. Вот только Саши здесь больше не было. Зато прибавилось хламу, какой-то общей запущенности, происходившей, впрочем, изнутри.

Скоро ему наскучило слоняться в соляных складах. Ностальгией здесь было не поживиться, да и разочаровался он найти прозрачную глыбу соли, мифические залежи которой ярко помещались в его памяти: соль можно было выгодно продать скульпторам. Зато присмотрел на верхнем уровне приличное местечко для ночевки – спортзал. В нем висела боксерская груша, кругом стояли парты. Побаиваясь крыс, он составил их покрепче одну на другую – и навзничь спал на верхотуре, лицом в баскетбольное кольцо, с которого свисали, щекотали нос обрывки сетки.

Если ему приходилось бывать и особенно спать на людях, он заранее вживался в образ того человека с летучей кровью, в образ невидимки, спрямлял, внутренне разглаживал черты лица, их обесцвечивая, успокаивая, чтобы не отсвечивать. И вновь, и вновь при этом он думал, вспоминал о том ходившем где-то внутри человеке, накачанном мертвой материей… В том заброшенном спортзале висела тяжкая, почти новая «груша»: свежая глянцевая вещь посреди разрухи. Он лупил по ней и вновь разнимался мыслью о полярности: живое – неживое. И думал о животном как таковом, о том, что зачатки мышления появлялись и на более ранних, чем приматы, стадиях филогенетического развития, еще у более примитивных животных… Засыпал он обычно на своей любимой мысли, что растение близко к камню, а камень – к атому, который тоже живой, но словно бы находится в обмороке, поскольку накачан тем неуловимым, несжимаемым, холодным эфиром…

Под землей он не то чтобы искал Китеж – никакого отражения Москвы под землей не было, никакой второй Москвы не имелось и в помине. Почвы московские – болота, плывуны да гуляющие речушки. Все глубокие подвалы со временем превращались в колодцы. Не в тайных построениях для него заключалось дело, а в том, что так он пытался заглянуть в суть, в глаза потемок…

От Новослободской нужно было идти Селезневской улицей до Театра Армии, в цоколе которого находилась спускная шахта. Ложноклассическое, огромное, как египетская пирамида, здание театра довлело, вычурно искривляя пространство. Ломаный строй колоннады сокрушал ориентацию пространства.

Он спрятался за колонну, поджидая, пока менты свернут раскинутый на площади антиалкогольный рейд. Разбегаясь во все стороны, светящимися жезлами они останавливали все автомобили подряд. Выйдя из-за руля, направляемые световым веером, водители обреченно брели к белой, похожей на корову машине «скорой помощи». В ее алькове восседала толстая тетка-врач, которая вставляла водителям в рот хоботком вперед огромную белую бабочку. Подышав вместе с насекомым, водители морщились от боли и сгибались в рвотном припадке. Тогда врач тянулась, вынимала бабочку, поправляла ей марлевые крылышки и, проведя рукой по склоненной голове водителя, отпускала его восвояси.

Стоя в лесу колонн, он словно бы ждал пронзительный птичий восклик, который бы перевернул всю его душу… Он думал о мрачности, которая веяла над этим старым малопонятным районом Москвы, обладавшим какой-то особенной низкорослой запущенностью, всклокоченностью скверов, затертых фасадов, сумеречностью улицы Достоевского, Мариинской больницы с облупившимися желтушными флигелями, прокуренным приемным покоем с сухоруким охранником в продавленном кресле, исполосованной ножичком дубинкой на его коленях и мятой пачкой «Явы» в нагрудном кармане. Стоя за колоссальной колоннадой театра, сквозь которую бежали проблесковые огоньки милицейских машин, он вникал и думал об Эфесском храме, захваченном римлянами, о своей участи беглого служки-грека, покинувшего Артемиду с легким мешком, полным кизяка, – чтоб отвадить со следа собак легионеров, а на привале в горах согреться ночью над дымящейся кучкой. Впереди над ним раскрывался рассеянный лунный свет, подымавший мертвенный объем неба, тени от скал скрадывали тропу, серебряный ток выгибал дугу морского горизонта, и душа в приближении моря заходилась просторным беззвучным пением…

В полвторого менты свернулись, «скорая» отчалила. Обождав, он спрыгнул в цокольную нишу, где со скрежетом приоткрыл дверь в бойлерную. Метрах в ста, половину из которых ему пришлось преодолеть вдоль стены по щиколотку в теплой воде, ощущая влажные горячие ладони пара на лице, натыкаясь на завалы из разбухших от воды рядов списанных из зрительного зала кресел, пробиваясь фонариком среди скрученных пугливых танцовщиц – невесомых прачек, полощущих в воздухе невесомое мокрое белье, – он нашел люк, перекрестился – и взялся за поручни.

Глубиной шахта была метров семьдесят – с двадцатиэтажный дом, но спуск ему казался бесконечным. Стараясь ускориться, вдруг застывал от дрожи, с которой резонировала и начинала бухать в стену арочная лестница. Колебания распространялись далеко вверх и затихали не сразу. Ладони, нахватавшись намертво ржавых перекладин, саднили. Он отрывал руку, с трудом раскрывал ладонь – и дул. Он ничего не видел внизу и долго спускался в том состоянии, когда словно бы повисал на одном месте. Время от времени он прикидывал высоту, вслушиваясь, оценивая по громкости плевки, которые он спускал с губ себе под ноги…

Внизу пришлось спрыгнуть и, сгруппировавшись, на всякий случай кувырком погасить приземление.

Потирая и растирая руки, возбужденный удачным прибытием, он вошел в туннель. Километровый путь, подталкивая его в спину уклоном, быстрым шагом вывел его в систему туннелей, на запасные пути заброшенного подземного депо.

Ночевал он в проходческих машинах, рабочих вагончиках. Метростроевский инвентарь сохранился в целости. Диггеры – впрочем, их он встречал не часто – берегли подземную среду, подобно хорошим туристам. Лебедки, дровяные склады для создания туннельной опалубки, ящики с инструментами, отбойные молотки, колода промасленных карт, обернутая ветошью, пустая молочная бутылка, календарь с Аллой Пугачевой за 1977 год – всех этих примет присутствия было вдоволь, так что складывалось впечатление: смена скоро вернется. Инвентарные таблички, белые картонки с предупреждениями технической безопасности – всё это оставалось нетленным, за редким исключением повреждений плесенью, распространявшейся охапками белоснежных хлопьев, коростой и сосульчатыми сталагмитами, в сырых районах. Единственное, что говорило о невозвратности, о недоступности поверхности, – это клубки оборванных тросов у лифтовых шахт; у некоторых лежали покореженные от удара подъемные клети.

В отстойнике депо он обнаружил две «Контактно-аккумуляторные дрезины “Д”». В одной еще сохранился заряд – и он отправился в путешествие: с тихим жужжанием, мерным постуком. Проехал с напором километра два и по накату крался впотьмах так долго, что заснул.

Королеву нравилось бывать под землей прежде всего потому, что здесь было тихо. Тишина позволяла ему, спускаясь в шахту, проникать в самого себя. После городской громовой глухоты он упивался просторной чуткой легкостью, освобождавшей его голову для внутренних свободных действий. В тишине у него расслаблялись шейные мышцы и мышцы скальпа. Внутренне он словно бы становился ближе к самому себе. Чувства собственные теперь можно было разглядеть, можно было их ощупать, нетрудно было перепроверить их правоту, исцелить, попросить прощения. В тишине существование становилось осмысленным, несмотря на страх – не то ответственности, не то вызванный простым присутствием смысла. Рано или поздно этот трепет всегда появлялся вослед существенности, набранной вокруг, в подземно-внутреннем пребывании. Это его пугало, но всё равно он предпочитал с этим мириться, будто нырнул на полную выкладку, и тишина, цокающая бьющимися, трущимися друг о дружку в волне камнями, сдавливая перепонки и отгораживая от грохотавшего прибоя, утягивала, но дно не приближалось, в то время как темно-синий столб глубины набирал давление, сгущался над головой трудностью возврата.