Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 221

– You gotta be nice with him, man ^[22], – улыбнулся мне на прощание мой широколицый густобровый избавитель, первоклассный спиннингист, истребитель тускалусского окуня.

В тот же вечер мы вызвали из Насосного Керри и оприходовали в ресторане «Ракушка» на набережной по пинте принесенного виски.

Период целительства завершился печально, месяца через четыре. Сначала кто-то придумал торговать пакетиками с волосами Хашема. То-то я приметил, что люди, которые в этот день не успели зайти на прием и собираются остаться ночевать на кордоне, всё норовят быть к Хашему поближе, тянут к нему руки, когда он выходит из шатра. Сначала я думал, они просто хотят впрок коснуться спасителя и верят, что тем самым обретут здоровье и счастье.

Шурик зачастил к шатру и всё ходил вокруг поодаль, иронично прищуриваясь, поматывая головой, глядя, как толпится народ перед входом в палатку. И один раз я застал Петра, стоящего на пригорке на коленях с почерневшей иконой Богоматери. Он был кромешно пьян и, время от времени приходя в сознание, широко, истово крестился на шатер. Пришлось его увести.

Начало конца для меня означилось появлением приметного хромого старика с остановившимися глазами в облезлой бараньей шапке. Я заметил его в толпе и обратил внимание, как он прятал что-то в карман пиджака. Он пришел лечить жуткий псориаз, и я объяснил ему, что излечение будет долгим. Старик выслушал меня через Аббаса и потихоньку, молчком, протянулся перед Хашемом, распластался.

Недели через две он пришел снова и стал раздеваться. Он показал нам чистое плечо, ранее покрытое струпьями, и бок под ребрами, тоже теперь почти чистый, только неестественно белый и рыхлый, как очищенное яблоко. Старик оделся и развернул принесенный сверток, чтобы подать Хашему булатный кинжал в богатых ножнах. Он получил смиренный отказ, но, прежде чем унести с собой кинжал, показал нам крохотный целлофановый конвертик, вырезанный из цветочного фунтика и спаянный утюгом. Он приложил его к губам. Я взял у него пакетик и посмотрел его на свет.

– Локон Хашема, надо полагать, – сказал я.

Хашем непроизвольно провел рукой по дредам, собранным в огромный сноп.

Оказалось, что ночевавшие на кордоне пациенты впотьмах пробирались в шатер в поисках волос на молитвенном коврике, каких-то клочков, ниток с вывешенной на просушку тельняшки Хашема. Срезанные клочки палатки, клочки тряпочек, щепки всякой рухляди, которой касался Хашем, – всё шло в дело и пригождалось на амулеты, чье хождение распространилось на весь Талыш.

Через несколько дней Ильхан принес весть, что совет старейшин-сеидов, собравшийся на поляне в горах близ Истюсу, приговорил Хашема к анафеме как колдуна-язычника. А всякого, кто прибегнет к его помощи, – постановил объявить гяуром и исторгнуть из общины.

Хашем идет на окраины Баладжар, бакинского села у могучего разъезда, узловой станции, где испокон веков формировались и принимались эшелоны с тифлисского и ростовского направлений; где прабабка Ильи с семилетней дочкой на руках в 1921 году, едучи к мужу, комиссару 11-й Красной армии, во Владикавказ, была обворована: лишилась всех сбережений и вырученных от продажи дома денег. Мало что изменилось с тех пор на станции Баладжары.

Что может измениться на ровном месте, исполосованном железнодорожными путями и выстланном широченным перроном, который лишь четырежды за век был полон людьми – плотью времен великого переселения: две войны, одна революция – и опустошение. Эти рельсы целовали колеса личных вагонов Ротшильда, Нобелей, Денстервиля, Тагиева. По ним откатывались английские войска.

Пятнадцать лет назад этот перрон был полон последний раз, больше не будет.

Дурманясь разъяренной от зноя нефтью, струящейся маревыми парами над стадом составов черных, лоснящихся цистерн, которые тянулись цепями от горизонта до горизонта под шатким (зимой вихляющим и страшно сотрясающимся под порывами ветра) и тоже нескончаемым пешеходным мостом, на котором Хашем вдруг замер от того, что зной опустил из зенита отвес в его темя. Солнце ломалось в сводчатых стеклах вокзала. Чтобы очнуться, Хашем подпрыгнул. Мостик задрожал, ржавые перила заволновались, пружинисто сопровождая его шаг.

У поворота на Хурдалан, близ республиканской трассы, пересекавшей Апшерон у его основания, высились составленные в ряд пятиэтажки военного городка, прозванного Китайской стеной из-за своей угрожающей длины. Вблизи они производили впечатление монументальности и были похожи на взятую варварами крепость: повыбитые стекла, хлам, пристройки на первых этажах, стены, повсеместно закопченные буржуйками, трубы которых выставлялись в форточки. Некогда отданные офицерскому составу Баладжарской военчасти, теперь эти дома были заняты беженцами.

Шиферные крыши как казармы, так и зданий военного городка полны прорех, закрытых новыми листами шифера, которые не прибиты, но придавлены известняковым кубиком. Сверху крыши похожи на кладбище: расставленные кубики – надгробья. Кроме убогости в этом было еще засилье временности, бездомности: жильцы готовы были в любую минуту покинуть место проживания и перебраться на новое вместе с листами шифера, вместе с камнями.

В этом трущобном муравейнике Хашем ищет Айгуль, ей шестнадцать лет, он познакомился с ней, когда посещал вместе с Керри бордель. Он уже был на Торговой, ему сказали, что Айгуль заболела, и дали этот адрес. Он ищет ее теперь в казарме, но поиски его вдруг прерываются: он видит сервант. Такой был у Ильи дома, и это был алтарь счастья. На верхнем его ярусе за стеклом стоял немецкий чайный сервиз. Из него чай пили только в новогоднюю ночь. Добывался запрятанный на книжных полках ключ для нижнего отдела, и створчатое чрево открывало стопки альбомов по искусству – Репин, Лукас Кранах Старший, Ван Гог, Матисс. В подростковом возрасте, обуреваемые Рафаэлем, Рембрандтом и Тицианом, они разыгрывали те или другие живые картины: Хашем раздевался догола и ложился, как Даная, прикрывая наготу одеялом ровно как она.

И Хашем присел на корточки перед этим сервантом – теперь обшарпанным, ставшим руиной, провел рукой…

Айгуль не больна, она просто не желает больше ходить на Торговую. Она узнает его и ведет гулять к Джейран-батану, вдоль дороги. Озеро это тщательно охраняется, но она умеет быть незаметной. Они пробираются, и Айгуль купается в одежде, выходит и обсыхает.

Хашем говорит:

– Мне только нужно, чтобы ты меня слушалась.

– Я буду тебя слушаться.

– Я дам тебе лекарство, и ты заснешь.

– Засну… Оно горькое?

– Нет. А потом я дам тебе другое лекарство, и ты очнешься. И тогда все решат, что ты воскресла. И прославят тебя.

– А как я его проглочу, ведь я буду спать?

– Я сделаю укол.

– А сколько я заработаю?