Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 185

– А что такое «шавасана»?

– «Поза трупа». Ложишься навзничь, запястья к небу, правильное дыхание… и много того, чего не опишешь, что связано с растворением в неживом.

Позже я попробовал заниматься йогой вместе с Хашемом. Но у меня ничего не вышло, тело мое оказалось глупее разума, или мне не хватило терпения. И вот весной девятого класса мы узнали, что в Сураханах появились настоящие йоги. Мы помчались на них посмотреть. Их было двое. Мы долго подглядывали за ними, не решаясь приблизиться. Два темнокожих парня в одних набедренных повязках, аккуратно причесанных, с красными охранительными точками на переносице, как у героев индийских фильмов, ходили вокруг кубического алтаря, спускались в пещерку, что-то делали с огнем, подымались, алтарь дымил черно, марево танцевало над ним. Смотрителя нигде не было видно. Мы вышли. Брахманы поклонились нам. Мы отошли в сторонку. Тут индийцы сели разминаться, что-то долго крутились на подстилках, и раз – встали вверх ногами, локти в замок вокруг головы. Хоп! И Хашем – руки к груди, выдох, потихоньку сложился и встал прямо на каменных плитах рядом с ними точно в такую же позу. Один индиец скоро вернулся в нормальное положение, улыбнулся мне и стал связывать ноги свои в узлы. Второй стоял долго, но перевернулся раньше Хашема. Потом индийцы скрылись в конторке смотрителя и вышли в морской форме. Оказалось, эти парни – курсанты Высшей морской школы, второкурсники иностранного отряда, будущие спецы по химзащите. Хоть моя мать и преподавала им язык (они оказались в ее классе), по-русски индийцы едва говорили, могли только спеть хором «Всё могут короли», но мы кое-что вызнали. В Сураханы – место совершенно безвидное: пустошь, нефтяные качалки – их привезли в одну из ознакомительных экскурсий, на обратном пути после посещения обсерватории в Шемахе. Здесь один из индийцев – по имени Кайлах (второго звали Джамал) – обомлел: в точности такой же алтарь стоит близ его фамильного имения на северо-западе Индии (Кайлах прутиком начертил на земле контурную карту, ткнул: Бомбей, – и прочертил сильно к северу). Они необыкновенно удивились и решили здесь помедитировать. Потом Кайлах попробовал воспроизвести кое-какие ритуалы, по памяти. Нет, пока что их не прогнали. Приезжают они сюда только по воскресеньям, потому что живут еще в казарме, откуда нужно оформляться в увольнительную, но скоро им разрешат снимать квартиру.

«Нет, мы не знаем, где в городе познакомиться с девочками», – отвечаем мы. Джамал не смог смириться, добавил: “Light girls for money, please”.

Мы стали встречаться каждое воскресенье.

Всё детство наше было пропитано двумя несовместимыми киноцивилизациями: французскими и итальянскими фильмами шестидесятых и индийскими мелодрамами – ничем иным кинопрокат на Апшероне нас не поощрял. Зная наизусть весь неореализм, мы обожествляли Анну Маньяни, умели насвистать любую тему Майлса из «Лифта на эшафот» и в то же время могли с Гюнелькой кривляться без удержу, навесив на себя гирлянды золотых шаров и подвядших тюльпанов. Плясали мы под Раджа Капура, выбрасывая в воздух горсти цветков «лисьего хвоста», персидской сирени, впускали в жилы густое трепетание таблы – с девятирублевой кассеты AGFA в магнитофоне «Весна», завернутом в полиэтиленовый пакет, чтоб в лентопротяжку не надуло песка… Хашем не умел танцевать совершенно, никакого чувства ритма, но он нелепо топтался вокруг, и мне было малость за него стыдно.

Вот почему мы дорожили знакомством с индийцами, которые, впрочем, совсем не были похожи на киногероев. Общались мы мало, потому что из казарм их выпустили только к лету, когда мы сами уже рассредоточились – я подался к Столярову в экспедиции, Хашем – окончательно к Штейну в «Каплю». Зимой индийцы успели нам шепнуть, что нашли отличных девочек, очень довольны. Хашем промолчал, но я видел, как он покраснел, взволновался. Не меньше моего. Я расспросил, Джамал продиктовал телефон. Неделю мы решали – позвонить или нет. Несколько раз я набирал телефон и прислушивался к голосам, которые раздавались в трубке. Я звонил так, как будто заглядывал в телескоп. Один голос был грудной, властный:

– У телефона.

Другой – девичий, несколько развязный, лениво тянул:

– А-алле.

Третий был голосом некрасивой женщины.

Объясниться мы так и не решились, бумажку я торжественно сжег, а через два года, когда на первом курсе встречал индийцев, заливался горячим стыдом – и рад был, что все они похожи друг на друга.

Но тот шестизначный телефон запомнил на всю жизнь.

По нему я и позвонил два дня назад.

Хашем в своих борениях, осмыслявшихся постепенно – в разговорах, спорах и наблюдениях, – оказался не только яростным сторонником цивилизации, но и не менее темпераментным адвокатом народной самобытности. Простосердечность хранила его от двусмысленности, неизбежной на пути к святости, которая часто – долей или полностью – оборачивается содержанием власти.

Хашем спасался цивилизацией и смехом.

Кроме субботних чтений вслух егерям Марка Твена, Гашека, Джерома, с утомительными объяснениями, почему в данном месте смешно, он постоянно занимался переводом. Каждые десять дней он ездил в город, в интернет-кафе у Площади фонтанов, добывал в сети новые стихотворения, опубликованные в еженедельном журнале The New Yorker, пополнял подборку по антологиям… Он возвращался и тут же садился переводить. Ширван замирал. Проходили день, два, на третий Аббас собирал егерей (пускался вестовой по кордонам), и вечером Хашем читал и разъяснял стихи иного, нового мира.

Он читал стихи с выражением отрешенной гордости, стихотворение объяснял с презумпцией святости слов, из которых оно было составлено. Личность автора не вовлекалась в действо, хотя стихи не объявлялись безымянными, но понимались как таковые, несмотря на озаренность именем: Роберт Лоуэлл, Уистан Оден, Роберт Фрост, Шеймус Хини, Август Клайнцалер, Рейчел Хадас, Уильям Меррил, Дерек Уолкотт, Филип Левин. Всё это были авторы Нового Святого писания, и соперничество, разность между ними были столь же незначительны, сколь и блистательны, подобно различию между евангелистами, космическое расстояние между которыми скрадывалось бесконечным величием.

– «Мой отец был снеговиком». Так называется стихотворение американского поэта, пишущего под псевдонимом Sparrow, Воробей. Итак, внимание.

Хашем выждал немного, следя за ожившей палитрой лиц.

– Кто понял это стихотворение?

Только Аббас нерешительно стал поднимать руку, но огляделся и, увидев, что никто не поднимает, опустил.

Хашем прикрыл глаза, губы его шевелились. Свод бровей чернел скорбно.

Я увидел вдали, что по тропе вдоль озера приближается Эльмар, он прошел уже сторожку, чего-то испугался, отпрянул от стены тростника, вернулся к тому месту, раздвинул тростник, снова зашагал. Руки в карманах, выражение лица не разглядеть.