Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 163

Вообще Стенька представал в легендах сверхчеловеком, своеобразным жрецом, с которым судьба обращается с безукоризненной лаской. Его харизма и совершенное военное везение составляли религию для его казаков. Он заклинал своих воинов от пуль, они выстраивались к нему, как выстраиваются к старцам за благословением. Еще Стенька заговаривает раны, умеет уплыть из тюрьмы на нарисованной лодочке, освобождает город от комаров, предвидит засаду. Любимое место Стеньки – устье Куры, где ход рыбы значительный и плавни обширны, как на Волге, здесь есть где схорониться. Однако угроза быть окруженными с земли всё же была велика, так что часто казаки выходили в море, где с какого-нибудь небольшого острова горизонт дозорными просматривался превосходно. «В утверждении Туркманчайского договора в российском посольстве в Персии принимал участие доктор Аделунг, – говорил у костра Столяров. – В Тегеране, кроме врачевания сотрудников миссии, он был занят контрразведывательными действиями против англичан. Британцы имели при шахе значительные силы влияния, которые в конечном счете и решили участь посольства с помощью искусно разыгранной интриги. Как раз Аделунгу и принадлежит большинство сведений о Разине, собранных со стороны персов». Персы хорошо запомнили старшину Разина, колоритную личность. Воеводой Степан назначил себе русского священника, ходившего с железным посохом, которым вертел, как тростинкой. Старшина этот (имя его неизвестно), кроме того, что ввел у казаков в употребление полые ядра и пули, набитые хлопком, смоченным нефтью, – однажды придумал такую хитрость. Разина сильно привлекал Астрабад – город в Мазендеране. Он был почти нежилой, поскольку представлял собой собрание увеселительных дворцов. Богатство и женское их содержание возбуждали среди казаков волнение. Наконец Разин отправился в Астрабад на поклон к хану. Поп с железным посохом приказал казакам сабли спрятать на спинах. Степан, одетый в собольи одежды, сел с ханом говорить, достал саблю и стал ею хвастаться. Хан тоже велел подать ему оружие. Тогда поп разит посохом темечко начальника стражи, казаки, стоявшие в строю, вытаскивают – каждый со спины соседа – сабли и шинкуют персов. Разин сам срубает голову изумленному хану.

Походы наши по побережью более или менее совпадали с местами высадки Разина. Особенно живо казаки нам представлялись на полупустынных островах, если нам доводилось на них оказываться. На привалах Столяров рассказывал о всяческих легендах и мифах, сложенных о пещере Разина. То ее описывали как подземный ход под морем к острову Наргин, где в какой-то нише имелась примета: остатки алтаря йезидов – выложенный лазурными плитками павлин; эта многокилометровая пещера часто затоплялась нефтью с водой и оказывалась непроходима, люди гибли в ней от сероводородных выбросов из близко залегавшего пласта. То считалось, что пещера эта теперь далеко в море, а оно сильно с тех пор поднялось, метров на десять, поглотив останки древних прибрежных поселений, как еще раньше поглотило Итиль в дельте Волги. То вообще говорили, что пещера Разина на безымянном маленьком островке, который теперь даже и просто банка; а то болтали, что Разин на Артеме схрон устроил. Но мы-то знаем на своем острове любую дыру – однако же не ко всяким дырам нас подпускают. А еще коллективная фантазия горожан, привыкших к тому, что при прокладывании водопровода в Старом городе непременно открывается какая-нибудь катакомба, крипта, лаз, рисовала, что на месте разинской пещеры поставлен какой-нибудь знаменитый дом города: «Дом Ахундова» (большевистский хан, воровавший народную нефть), «Дом Багирова» (протеже и подручный Берии, Багиров – та самая нелюдь, что заставила невысокого поэта Антокольского встать на табуретку и с нее читать стихи; весь город втихомолку оплакивал поэта) и «Дом Брежнева» (чьи галереи видны с любой точки прибрежного бульвара; стоит дворец в густом нагорном парке, полном исторических захоронений, специально был построен для генсека, который в нем побывал лишь однажды, в последнюю осень жизни, в вязком старческом бреду: весь город тогда согнали вдоль трассы, ведшей из аэропорта, махать флажками перед спавшим за черной шторкой паханом; три года после ювелирный завод расплачивался за золотой кинжал с сапфирами и рубинами, проглоченный сначала Альцгеймером, затем смертью).

Пещеру Разина мы искали всегда, если отправлялись не в Мугань и не к Гиркану. Подводные раскопки у Бяндована, где некогда стоял город, бывший узел Великого шелкового пути, тоже были посвящены грабежам разинцев: саперными лопатками на семиметровой глубине прокопать сотню метров разрушенных дувалов – дело нешуточное. Но единственная находка совершилась на суше: Столяров чудом откопал в каком-то неприметном пригорке, заподозренном им еще несколько лет назад, три комплекта женских останков, завернутых в истлевшие ковры. Один из них был мумией, показавшейся привлекательной: до сих пор в глазах стоит смуглое ее, с прямыми скулами, гладкое лицо, отчетливо живое; я отвернулся, когда Сикх снимал с нее лоскуты платья… Скелеты мы сдали археологам, которые датировали их XV веком и больше интересовались коврами, чем костями. Обрывок ковра Хашем сумел утаить, и я его потом видел на стене в квартире Штейна.

Мугань – степное море, равнинный простор прикаспийского Закавказья, ограниченный Араксом, Курой и персидской границей. Приморская часть изобилует солончаками и солеными озерами.

В целом в Мугани полынь господствует наравне с курчавками, библейскими каперсами, чье одноночное цветение мы сторожили, чтобы разжиться для коллекции редким бражником – слепым или глазчатым – эти бабочки наподобие колибри зависали над цветками каперса с шелестящим трепетом, будто кто-то листал книгу, опирались на спираль хоботка. Каперс знаменит был в наших походах наравне с лакрицей, которую звали мы «сладкий корень» и чье сочное корневище способно было пригасить жажду, с цветастыми небесными дельфиниумами, съедобными мимозками, чьи зерна маслянисты, чуть горчат, но рождают призрак сытости. Камышовые заросли вокруг озер подымают в воздух нездоровье болотной лихорадки, посетившей меня однажды, благодаря чему я видел в море на Артеме парусник из стекла – хрустальный парус его полоскался при смене галса, он шел на мель и взмыл над ней, пропал…

Дожди и снег с Мугани зимой размешивают на солончаках соль с грязью, разливают озера и до весны одушевляют степь воскресшей зеленью трав, стадами овец, дымом кочевий. В восточной части Мугани сеть каналов, ведущих от Куры, орошает поля – пшеницу и сезам.

Столяров ведет велосипедный поход, из-под шины заднего колеса его «Украины», просевшей под нагруженным, чуть вихляющим багажником, вырывается струйка пыли, педали медлят на разрыхленных копытами домашнего скота участках. Болотца, заросшие камышом – недвижным сейчас и гремящим от дуновенья, – в сумерках исторгнут звенящие столбы комаров. Из-под куста гребенщика выстреливает заяц, бьет в обод переднего колеса, перелетаю кувырком через руль, велосипед рушится на меня. Привал, необходимый для выправления «восьмерки». «Лучшая стоянка – полшестого», – кричит Сикх, и слова его передаются на разный лад возбужденными восклицаниями по походной цепочке. Поговорка эта нам давно известна, мы знаем, что место для стоянки следует выбирать проворно, не теряя времени, оставшегося до захода солнца, на подбор красот и удобств. Впереди через степь перегоняют скот два чабана в плащ-палатках и курчавых бараньих шапках, лучше всего предохраняющих от зноя. Бесхвостые псы с обрезанными ушами отстают от отары, чтобы попасти нас. У меня к раме принайтовлена палка от собак, я прикидываю, успею ли спороть. Овцы подняли косу пыли, наполненной клубящимся закатом. На берегу арыка, через который утром переправимся вброд, ставим палатки. Хашем укладывается под небом и что-то бормочет, раскладывая вокруг спальника полоску овчинки, разрезанной по спирали. Овечий дух отпугивает фаланг и каракуртов. Отары гонят в степи впереди лошадей и коров, ибо овцы, благодаря густой шерсти нечувствительные к укусам каракурта, успевают растоптать паучьи гнезда.