Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 152

Так начался Апшеронский полк имени Велимира Хлебникова.

…Хашем сидит у порога своего сарая, прислонившись к дверному косяку, пишет что-то в тетради, время от времени рассредоточенно, с черным сияньем в глазах вглядываясь в линию горизонта. Солнце клонится к закату, зоркость светила потихоньку смягчается, тени становятся менее гордыми, ложатся. К востоку, подымающемуся темнеющим, смежающимся куполом, чья глубина скоро откроется вместе с появлением первой звезды, у озера появляется стайка джейранов, начинает его обходить, сторонясь нашего жилья. Если поднести к глазам бинокль, можно сосчитать: три самки, четыре детеныша и молодой самец, не самый крупный, с новенькими, без засечек и трещин, рогами, но уже с сильной, раскатистой грудью и крутыми боками и ляжками, обводящими к тылу белое «зеркало» под куцым упорным хвостом, на которое, как на маячок, ориентируются его подопечные в случае быстрого изменения ситуации. Вспугнутый самец несется зигзагами, волной, с заносом кормы на изломах. Облачка пыли вспыхивают шахматным порядком, означая следы, – не отпечаток, по которому можно судить о состоянии копыт – такими следами, четкими их нитками унизаны тропы, – а разметанные ямки, глубина которых сообщит о весе самца: «Два пуда – предел джейрану, – говорит Ильхан, взваливая отловленного и стреноженного самца на плечи. – Худой баран и то больше весит».

Но я не подношу к глазам бинокль, я подставляю влажнеющие глаза закату. Я подсаживаюсь к Хашему, чуть ерзаю, почесывая спину о теплые доски сарая. Мы закуриваем.

– Хашем, а Хашем? Почему ты не уедешь в Россию? Ты думаешь на русском. Ты мечтаешь на русском. Ты ненавидишь на русском языке. Почему?

Хашем откладывает тетрадь, страницы которой полны математическими формулами, сгущающимися орнаментом вокруг довольно искусного рисунка хищной птицы – необычного сокола.

– Ты говоришь, как ребенок, да, – говорит Хашем. – Что значит уехать в Россию? Кто меня там ждет? Даже прораб на стройке меня там не ждет. Работать дворником в Москве? Нет, уж лучше в Питере. Москва грузный город, слепой. В Питере горизонт с любой улицы видно. Лет пять назад я еще собирался. Но куда я без этого царства? – мрачнеет Хашем.

– Ширван никуда не денется.

– Зато я денусь.

На лице Хашема проступила твердость, взгляд стал острым.

– Я столько лет гоню прочь мысли о России. Да куда там… Иногда я вспоминаю Хосрова…

– Кто это?

– Принц Хосров-Мирза. Уверенный, что падет от мести русских, шестнадцати лет был отправлен дедом в Петербург вместе с телом убитого в Тегеране русского посланника – просить прощения у царя. Вернулся в Персию, был ослеплен братом Махмудом в борьбе за трон, затем сослан. Остаток жизни прожил в Ширазе, приходил бродить по райскому саду среди фонтанов, прикладывал ладонь к их вершинкам, прислушивался к пению птиц, обращал пустые глазницы к горячему солнцу. Без конца вспоминал самое яркое, что видел в своей жизни. Вся его слепота затмилась поездкой к белому царю… Вся его жизнь отныне стала воспоминанием о Петербурге. Он долго прожил, кстати. Вот только себя жалеть – последнее дело.

– Откуда ты знаешь, что он жалел себя?

– Знаю, потому что научился себя не жалеть. Еще хочу обучиться не вспоминать то, чего не видел.

Солнце плавким мениском коснулось горизонта, расплылось над струящейся, колышущейся в мареве степью. Там, на северо-западе, за горами, за двумя хребтами Кавказа, на вершине Машука «в память проезда Его Высочества Персидского Принца Хосров-Мирзы в 1829 году» стоял обелиск с именем принца и стихами.

Тогда, в детстве, я стал учить Хашемку фотографии. В отместку – мне надо было как-то компенсировать менторство друга. Взять в руки камеру он так и не рискнул, зато мы вдоволь наигрались построением кадра, на «сухую пленку», я связал ему лучистую рамку из реек шесть на девять, с подвижным раструбом, имитирующим раствор объектива. Интересно было лазить по Баилову, в нагорном парке, прикладывая к глазу рамочную конструкцию, преображая воображаемым запечатлением пейзажные сколы с полоской слепящей дымки над морем, частоколом кипарисовых вертикалей, каменистых склонов, взятых выпукло, от подошв. В поисках кадра увлекательно осмысляется даже замеленная в пыль дорога в Черный город. Но всего интересней было взбираться, лазать и скакать по крышам Старого города, в Крепости целое приключение – сорваться в беготню по скатам, увязая в расплавленном кире, обламывая с краю куски шифера. Лихое это занятие каралось местными жителями, участковые тоже приглядывали, но не было слаще риска – вскочить на крыши, пробежаться по ним, сколько хватит духу – минуту, больше, – и соскочить в неожиданном месте, на другой улочке, куда товарищи твои еще должны будут добежать. Искусство состояло в том, чтобы не бояться прыгнуть, правильно сгруппироваться, а где не дотянешь – ухватиться за край, выжаться на руках. Ходили страшные рассказы о переломанных. Еще я помню (спросил Хашемку, он тоже помнит) некоего Энвара с Ахмедлов, который сломал челюсть, не допрыгнув до края, ударившись ею об край…

…Так вот, мы надели оранжевые ремонтные робы, взяли штатив – под видом теодолита, – обмотались проводами, навесили складные метры и зашагали по крышам, взбираясь и припадая на колено, заглядывая во дворы, в святая святых шариатского домостроя. Женщины, завидев нас, старались потуже запахнуть бордовые махровые халаты, поправляли платки, прятались или что-то кричали, продолжали развешивать белье, в наклоне вынимая из тазов мокрые жгуты, встряхивая, и радуга с хлопком всплескивала из их рук. Хашем тянул меня в какое-то место, я не понимал куда. Мы миновали дворцовый комплекс – с купольными банями, диванхане, усыпальницей Ширваншахов, орнаментированной алгебраическими письменами пророка, мечетью, минаретом, восточным порталом. Наконец, обогнув дворец, я свесился вслед за Хашемом с крыши какого-то домика.