Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 101

Примерно так же поет Земля. Голос ее – неслышные, незримые, доступные наблюдению только гипербореям волны. Если снять фильм с частотой кадров один в тысячелетие, история Земли предстанет каменным штормом: вздымание гор, их накаты, подвижки, срывы, поворачивания, скольжения тектонических плит, прерывистое трение – всё это застит взор вечности. Тектоническими плитами управляют волны-течения… Согласно гипотезе Кислицына, кора затвердевает подобно тому, как формируется кристалл – с выделенными направлениями ребер, вершинами – точками схождения плит.

Ни Кракатау, ни Везувий, ни одно из самых чудовищных землетрясений не способно хоть сколько-нибудь отразить масштаб сокрытой энергии жизни глубинных недр.

Отчего Каспий то разливается, то отступает? Пение в моем мозжечке говорит, что звучат два сосуда – мелкий на севере Каспия и глубокий – чаша у берегов Ирана. Сейсмогеодинамика Туранско-Скифской и Аравийской плит откликается уровнем Хвалынского моря. Планета в целом пульсирует, живет и дышит, как стайер после финишной прямой. Приливные явления, возмущенные в мантии, звучат в подземном океане, из обморочного сознания которого всплывают образы чудовищных стремлений…

Как может петь глинозем? В детстве на Артеме на бурильных отвалах мы находили черепа и кости периода верхнего неолита, челюсти пещерного льва и медведя. Выломать два уцелевших клыка, просверлить и повесить на нитку – тебе и мне, нитка со временем покрывается комочками, ветшает, я теряю свой амулет, а прежде, играя в футбол, в подкате сталкиваюсь с костлявым хавбеком Вагифкой, клык впивается в ключицу, шрам этот, вот он, прикус палеолита, времени вообще; еще вилка подъязычной кости носорога, огромный, как чемодан, хрупкий рогатый череп, высушенный на солнце до звонкой ломкости мела. Из окаменелых позвонков, размером с блюдо, которые выдалбливались, выскребывались стамеской в центре, делались пепельницы на продажу. На отвалах встречались пласты жирной, как масло, глины, из нее получались лучшие окарины. Я любил птичьи формы, обжигал их в синей топке газовой горелки, стоявшей на веранде, и, беря в руки дутый, дырчатый кусок терракоты, добытой с великих глубин геологического времени, испытывал мысль о времени слепоты – когда никто не мог видеть Землю; она вызывала во мне замысловатое волнение. Я беспомощно вертел в руках глиняного соловья, прикладывал гузку к губам, трогал дульце кончиком языка, то втягивал, то выдувал, отрывая поочередно пальцы, пытаясь нащупать хотя бы малейший признак гаммы… В глухом, неподъемном тоне окарины мне чудилось пение недр. Невольно я хотел овладеть звукоизвлечением из этого инструмента, найти – хоть так – подход, втереться в доверие к геологической тайне… Однажды, когда я вылепил не птицу, а пчелу, у меня получилась музыкальная форма, глиняную пчелу я поднес к губам – и великий гул колоссального роя поднялся вокруг. Фронт воздушной волны вразлет копировал контур пчелы. Набрав интенсивность, звук уплотнил воздух – и волосы мои зашевелились. Волна мышечного сокращенья разбежалась от лопаток к плечам. Сонм прозрачных пчел, поднятых из глубины грунта, пронзал, заставляя содрогаться и звучать в резонансе всё мое тело, всё мое существо… Пчелы, слившиеся в воздухе в певучем звоне, утихли не сразу. Я медлил. Вышел подышать. Вернулся и швырнул окарину о стену.

Российская нефтяная компания закупила наше оборудование для картографирования границ шельфа, и я месяц проторчал на ледоколе «Владислав Ласточкин», обслуживавшем Приразломное месторождение. Мы рыскали взад и вперед, насколько позволяла ледовая обстановка, расчищали площадки для спуска белой бронированной капсулы, похожей на танкетку Первой мировой войны. Грохот ледяных полей валился в уши, отдаленный – заваленный водой и ходом верхнего пласта, шугой – и явственно жуткий, будто выбравшийся из отдаления гром, начавший разбегаться от истока молниевого пробоя, сначала глухо ворочаясь, затем всё ближе, накрывая оглушительным треском. Страшный черный зигзаг трещины, ползком вздымающиеся торосы ослепительного льда. Я торчал на носу, наблюдал в бинокль за живностью: песцы, медведи – белое на белом, призраки слепоты и резь…

Так для меня началась Россия, великая прорва Земли, великая страна с плотностью населения меньше, чем в Сахаре.

Наконец перед отъездом из Голландии бес привел меня в книжный магазин – я распрощался с Ленькой и Софи, и по дороге в аэропорт мне взбрело взять с собой что-нибудь почитать.

Когда я поднялся на второй этаж магазина, то понял, почему мне нужно вернуться на Апшерон.

Среди стеллажей на небольшом возвышении стоял столик, за которым авторша некоей, как выяснилось, автобиографической книги, обложку которой я разглядел не сразу, давала автографы.

Тонкая, ломкая, большеглазая, с короткой мальчиковой стрижкой Эрота. Лицо вечной юности, нимфа беззаботности и наслаждения. Вся звонкая, изменчивая, как быстрая вода, вечная Эммануэль. Между ней и нынешней Сильвией Кристель, актрисой, исполнившей первую в мире эротическую роль, – пропасть. Эта пожилая женщина с простым и добрым лицом иногда теряется, недопоняв вопроса, который ей задают толкающиеся вокруг покупатели и журналисты: только что вышла ее автобиография под названием «Ню».

Я остался в сторонке – искоса подглядеть, понаблюдать, взял в руки какую-то книгу, чтобы не глазеть на авторшу, а посматривать на страницы: это был фотоальбом, посвященный Шиндлеру.

К Кристель подходит журналистка, присаживается на корточки, так что смотрит на автора из-за края стола, Кристель это неудобно, и она просит ее встать, приглашает присесть рядом, они о чем-то говорят, журналистка, широко распахнув глаза, держит в руке диктофон, ритмично кивает, время от времени вступая с пространными репликами.

Затем они присаживаются здесь же в магазине за столик кафе. Я потихоньку сажусь рядом с ними, смотрю в книжку. Оказывается, Шиндлер в конце жизни крепко пил, погряз в долгах и каждый раз поездку в Израиль ждал как манну небесную, нормально поесть, пожить.

Я прислушиваюсь к их разговору. Кажется, мое внимание их не слишком беспокоит. Журналистка – яркая, энергичная, с выражением тактичного участия на лице – ни разу не посмотрела в мою сторону. Мне всегда приятна женская солидарность, мягкость, сестринская благорасположенность, основанная на слабости и трудности. Мне вообще кажется, что женщина больше человек, нежели мужчина. Я совсем не за матриархат, но я за парадокс человечности, а ей в женщине привольней, чем в мужчине. Женщины мне кажутся тайным спасательным отрядом, до поры до времени дремлющим, чтобы однажды оказать человечеству решающую помощь милосердия.

И тут меня пронзило. Наконец стало ясно, зачем я здесь, куда вывел меня весь этот тонкий, тревожный аромат хаоса и неустойчивости… 20 августа 1978 года на исходе девятого месяца иранской антишахской революции в кинотеатре «Рекс» в иранском Абадане во время показа фильма «Эммануэль» произошел пожар. Двери заблокированы, ребра, плечи бьются, гнутся, ломаются о створки, раздавленные губы. Киномеханику повезло, он бежал на крышу и оттуда кинулся вниз, только переломал ноги и ключицу: в армии его учили группироваться с переворотом через плечо…