Скифы - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Никитин cтр.№ 49

— В самом деле националистическая?

— В дальнейшем, — продолжал Крылов, — выясняется, что история является универсальной легитимизирующей силой, ибо с ее помощью можно объяснить и оправдать все, что угодно. История открывает себя как неиссякающий родник власти: оказывается, в ней всегда можно найти повод для любых (ну, почти любых) действий, достаточно только потрясти какой-нибудь старой грамотой или вспомнить старую легенду. Сама власть занимает место хранителя этого самого прошлого, которым и от имени которого она и управляет, или, иначе говоря, полномочного представителя этого самого «всеобщего кредитора и источника прав», то есть «предков», «исторического прошлого народа» и т. п.

— Мы и будем этой властью? — практично поинтересовался Откин.

— Еще бы, — ответил Крылов, не моргнув глазом. — Главное, повторяю: никогда не изменяйте правде! Изменяйте саму правду.

Ольге наскучили умные речи, на лекциях и то интереснее, ушла, фыркнув. За нею удалился Бабай-ага, вскоре со стороны комнаты послышались смешки, потом сочные чмокающие звуки, словно в забившемся туалете работали вантузом.

Гаврилов косился с неудовольствием, не утерпел, встал и толкнул створки окна. Вместе со свежим воздухом ворвался и грохот улицы, гудки машин, визг тормозов.

— Ты раньше, — напомнил он строго, — был сторонником имперского сознания.

— Я им и остаюсь, — отпарировал Крылов. — Просто имперское сознание демонстрирует иную стратегию, только и всего. Скажем сразу, что оно не менее исторично, чем националистическое, но его стратегия легитимации направлена не в прошлое, а в будущее. Империя — это предзаданное единство земель и народов, которые вошли в нее или — рано или поздно — должны в нее войти. Великая Скифия — это империя. А будущее любой империи — это или весь мир, или та часть мира, которая по каким-то причинам представляется единственно важной и достойной внимания. В этом смысле история (в том числе, разумеется, и история входящих в империю народов) принимается во внимание «постольку-поскольку»: понятно, что таковая существует, и с ней надо как-то считаться, но не более чем с любым другим техническим обстоятельством. Сакральное измерение эта история приобретает только в контексте имперского проекта, как история, направленная в будущее (разумеется — имперское будущее). Поэтому, кстати говоря, имперское прошлое совершенно не обязано быть «славным». Римляне, самый имперский из всех имперских народов, сами считали себя потомками троянцев. То есть — потомками побежденных.

Тор помотал головой, вытаращил глаза:

— Погоди, я совсем поплыл… Что-то ты от скифов ушел далеко. Важно для нас иметь славное прошлое или не важно?

Крылов сказал с нажимом, подчеркивая каждое слово:

— Мы могли бы обойтись без этого славного прошлого, мы ж ориентируемся в будущее! Но раз оно у нас есть, то будем его использовать на всю катушку.

Из комнаты появилась раскрасневшаяся Ольга. На белой нежной коже пламенели, медленно исчезая, отпечатки пальцев.

Она скрылась в ванной, через минуту пришел Бабай-ага. Тоже малость вспотевший, на ходу задернул «молнию» на брюках.

— Ну что, — сказал он покровительственно, — уже похоронили великий рюсский народ с его загадочной рюсской душой?

Черный Принц придвинул ему бутылку пива. Бабай-ага ухватил ее обеими руками, жадно припал к горлышку, так, словно Ольга выпила из него всю жидкость. Гаврилов брезгливо отодвинулся: он и в жаркой пустыне не стал бы хлестать вот так из горла.

Ольга вышла все еще жаркая, блестящая, как дельфин, вся кожа покрыта крупными бусинками холодной воды. Грудь ее, размятая грубым Бабай-агой, слегка отвисла, но зато стала вроде бы вдвое крупнее.

Тор беспокойно завозился, глаза его вывернули девушку наизнанку, поднялся.

— Ольга, — сказал он, — я как-то не замечал, что у тебя такие длинные ноги!

Она пошла в комнату, мощно двигая ягодицами из стороны в сторону почти от стены до стены. На пороге оглянулась. Глаза были хитрые, на вздутых от поцелуев красных губах появилась усмешка.

— Хочешь проверить… не придется ли нагибаться?

— Ага, — ответил Тор, — ага.

Больше он ничего не смог выдавить, скрылись вдвоем, а Гаврилов еще больше поморщился и подсел ближе к окну.

Бабай-ага, причмокивая, высасывал последние капли из бутылки. Крылов сказал ему мирно:

— Хоронить русский народ? А есть ли он? Вообще об этом странном народе почему-то принято рассказывать всякие небылицы. Иногда безобидные, но чаще все-таки нет. Среди обязательного супового набора всяких историй «про сложний дюша рюсский мужичок» часто встречается байка о некоем присущем русским людям «коллективизьме», также известном как «соборный дух». Сейчас, правда, об этом стали говорить поменьше, потому как действительность дает очень уж мало оснований для рассуждений о «традициях русской общины», где, дескать, один был за всех и все за одного. Больше стало разговоров об обнаружившемся у «рюсский мужичок» в последние годы пещерном индивидуализме и полнейшем равнодушии к судьбе ближнего. На самом деле, конечно, дело не в очерствлении сердец: увы, русские сердца скорее уж чересчур мякотные и тестяные, нежели черствые и каменные (о чем в нынешней ситуации можно только пожалеть). Однако надо признать: что-то в этих разговорах по поводу «индивидуализма» таки есть. В общем, речь-то о действительно «имеющем место быть» явлении: у русских людей с их пресловутым «коллективизьмом» бывают сложности с «совместными мероприятиями», особенно долговременными и требующими личной ответственности каждого за конкретный результат.

— Хорошо, — сказал Бабай-ага с чувством, — что я татарин. Или еврей, не помню.

— Вчера ты был хохлом, — напомнил Гаврилов.

Крылов продолжил невозмутимо:

— При этом дело отнюдь не в «неумении работать как одна команда». Достаточно сложные коллективные действия, особенно «скорые» и не связанные с личной ответственностью, русские умеют делать хорошо и довольно споро. Адаптивность же русских людей вообще очень высока, а процесс «вхождения в коллектив» у нас проходит куда проще, чем это принято среди иных народов. Русский человек, оказавшись на новом месте, довольно быстро принюхивается и притирается.

Гаврилов поинтересовался мягко:

— Так в чем же проблема?

— В том, что русские не доверяют друг другу. Не то чтобы мы все считали друг друга «плохими» — чего нет, того нет. Дело совсем в другом. Доверие отнюдь не является синонимом так называемого «хорошего отношения к человеку». Вообще говоря, когда мы используем слово «доверие», нужно все время помнить, что доверяют не «человеку как таковому», а его возможностям, умениям, навыкам, способностям (сюда же, кстати, относятся и так называемые «моральные качества»). Оказываемое «доверие» совершенно не зависит от того, как мы относимся к данному человеку. Отец может обожать свою маленькую дочурку, но ни за что не даст ей сесть за руль или даже погладить ему брюки — просто потому, что она не способна водить машину или удержать в руке тяжелый горячий утюг. С другой стороны, тот же человек вверяет свою жизнь и здоровье врачу, к которому он не испытывает никаких чувств, — просто потому, что доверяет его образованию, способностям и навыкам специалиста.