|
Cтраница 142
А вот умение добывать деньги, причём не рабским или честным трудом, а хитростью и обманом государства и его чиновников, причём не попадая в тюрьму, а разводя лохов – эта традиция и мечта в русской литературе присутствовала в значительной степени.
Таким образом, потаённая ненависть к советскому образу жизни вылилась преданной любовью к Бендеру, который стал образцом для подражания.
Очевидно, что умы писателей и читающей публики фокусируются на том, чего им не хватает в окрестностях их проживания. В России всегда не хватало предприимчивости, противостояния государству, свободы передвижения, личного богатства.
Вот почему сексуальные потребности, аморальные по определению, отодвигаются на задний план цензурой и самоцензурой, а у любимого литературного героя ими можно просто пренебречь.
Бендер, который мог бы оказаться идеальным соблазнителем, первым русским Дон Жуаном, остался лишь сексуально отстранённым остроумным жуликом.
И тогда на помощь русской литературе, страдающей своей сексуальной неполноценностью, не имеющей необходимого героя – Великого ёбаря, – пришёл её вечный спаситель – Пушкин, и заполнил зияющую пропасть, что произошло после публикации Тайных записок тридцать лет назад.
Она и Ты Поэма
Предсмертие Слова «теперь» или «потом» — в цепи времён — лишь звенья. Мне день и ночь грозит потоп реки забвенья. Поди, оцени этот подвиг простой в знаках формул иль в цифрах смет, тот подвиг, что ради жизни скоростной всё живое идёт на смерть. Жизнь предсказаньем не измерить — избалована очень: то ей захочется бессмертья, то прекратиться тотчас. …Хаоса разгребя завал, ворвался в жизнь, сорвав утробный глянец, меня сюда никто не звал, я – самозванец! Не отведавший годов ещё, когда-то звавшийся Микою, Теперь я — чудесное чудовище — замыкаюсь в себе и мыкаюсь. И каждый мой час уязвим, чуть что — и воспрянет из тела душа; рождения криком своим смертей молчаливых не заглушат. Не спрячет меня ни сон, ни работа, попытка скрыться — смешит и сердит, ведь если нужно найти кого-то, то это смело поручат смерти. Являются в спешке незваные годы и валят на плечи старости глыбу. Бодримся. И слёзы свои маскируем в коды улыбок. Дни – бегу, сквозь новизны утиль, ночами — у тел в стогах, но смерть догоняет, живым не уйти, убежище только в стихах. Пусть жизнь надежды потрошит, пусть мало со счастьем потанцевали, но смерть до тех лишь пор страшит, пока она в потенциале. Но вот, соблюдая устав, заболею, засобираюсь к чертям. Рак, не обгладывай кости, оставь хоть немного мяса червям. И тут уж кричи, не кричи, потухнет музыка на моём балу, белыми воронами слетятся врачи к операционному столу. И не успею в последнем бреду замлеть, как люди-предатели меня предадут земле, без колебаний преданность продана, людное кладбище – новая родина. Лишь я вкушу покой, заполнен ли, проверьте, последний паспорт мой — свидетельство о смерти. Земля сомкнётся надо мной как море над ныряльщиком, вновь одиночество одно со мной осталось в ящике. Хоть в земле от одиночества сохраните, которого вы никогда не замечали. Люди, вы меня схороните в братской могиле моих мечтаний. И только потом, поняв, что я подлинник, людишки схамелионят подленько, печалью станут все темнеть, что жизнь мою затмили, достался, жаль, успех не мне, а лишь моей могиле. Ну, а пока по берегу ношусь, сопя, к вам, в поисках брода, ведь мой инстинкт — продлить непосредственно себя, не слабей инстинкта продолжения рода. Но чтоб длиться, нужно изумлять. Мир грядущий! Оглядываясь, шею не сверни. Не волнуйся, я оставлю тебе, Земля, на память о себе неизгладимый сувенир! Пожизненное злоключение В стремленьи жизнь увековечить, попутно можно изувечить. Вот для примера взять влюблённых, клеймящих именами клёны, дубы – лесные насажденья под впечатленьем наслажденья. «Он + она» – пиши бездумно, ведь всё одна и та же сумма. И эта истина резная мне в мысли вдруг внесла разлад — слагаемых в глаза не зная, предугадаешь результат? Значит, это равенство есть тождество? Подставлю себя с любой — и оно выполнится? Исполнится? Так что же? Действуй! Пусть недоношенный плод фантазии выплюнется. …Вечер с неба упал, как десант, город окружил и взял, и впал в плен Петербург-Санкт и с ним новостройка вся. Иду. На душе – ни поздно, ни рано. Мрачно – время огни вздымать. Планово, плавно аисты кранов приносят кварталам детей – дома. Иду, чтобы причинить радость себе и любой возжеланной, преподать пороков пряность и невинность объятий мужлана. При долгожданном дележе считал и то, что у души в глуби. Ты целиком нужна мне, женщина, моя сотрудница в любви. И вот тело нашёл, одиночеством скованное, а на лицевой стороне головы, я смог лишь готовность глазами уловить. Я старался отпущенное мне наверстать, желанье прекраснее без прикрас, мне ночь приказала счастливым стать и я не посмел не выполнить приказ. И вырвал миг из цепких часов, Любви пик, неприступный для слов. И отказал нам разум, свершив тем преступленье, и схвачены оргазмом на месте иступленья. Блаженство, излив потоки, блажью мозги свело: чужая душа – потёмки, но, кажется, в ней светло. И вот в добре и зле, отбросив смысл прежний, я в душу к ней залез и обнаружил нежность. Мне стало глубоко, и я пошёл ко дну, а разум стал наверх тянуть, и я не спасся, я в ней утонул, но как удобно в нежности тонуть. Нам было сладко, жили слитно, как нож и ножны. Любовь пришла скорополитно — ей всё ведь можно. Я брошен временем в любви порочный круг, чтоб среди мяса различить я смог и вечность глаз, и белонежность рук, удушливых объятий смог, с кислинкой, будто сок ревЕня, как ель, но только выше ствол, поцелований сокровенья, прикосновений волшебство. Я усмотрел в ней ласку и покой, вздыхал её соблазн и доброту, уверовал, как люди испокон веков: «Я с нею до конца бреду». Подарок судьбы, усладой наполнен, я знал, что я был любимый любовник. Моя сокровищница дум жила почти без примененья, ведь женщине не нужен ум — нужно уменье. Я оказался лоном полонён, рассудок мой сидел в остроге, лишь пустотой был полон он, и потому я был в восторге. Но он не хотел жить в неволе и мне навязал войну. Один в женском поле – я, воин — поверил, что в рабство войду. Помню, мы с ней в траве залегли. Тишь, лишь сердце молотит. Склон бёдер, как кипяток, крут. Безбольно. И только слепни самолётов впивались в неба круп. Я сдался рассудку, отдался теченью, и долгие сутки хранил заточенье, у сердца в камине я сжёг все признанья и справил поминки по воспоминаньям. Старая любовь – прочь! В графе «сожаленья» – прочерк, ты мне потерянность не пророчь, найдусь у других и прочих. … Серый снег ниспадает с небес и на крыше сгущается тесной, эта крыша – всего лишь навес, от ненастий всего лишь небесных. Ну, а я вот живу на ветру, на ветру бесконечных порывов, чтоб спастись – вещей мазью вотру влагу женщин, больших и красивых. Будь я миллионер или король и то, не отверг бы я их чаевых. И так всегда. Ведь красота – пароль для всех неумолимых часовых. Мне не важно кто — красива абы, и чтоб я у неё меж ног. Я хочу уметь любую забыть, а меня — чтоб никто не мог. Прощайте, прошлое. Уже от вас я насовсем спокоен, и не являйтесь в неглиже истлевших дней ко мне в покои. Да, налицо спокойствие снаружи; а каково волнению внутри? Нежданный шторм мой штиль нарушил, морщины волн в лицо внедрил. И снова ты — как солнце после ночи, о где вы, толстокожие тучи? И узнана ревность — строчки точит, безумью учит. Я думал, чтоб тебя забыть, нужны другие тела нагие, чтоб ими твой бальзам запить. И вот молю тебя: «Добей!» Мысль колет: есть просто голод, и есть невыносимый голод по тебе. Нам друг от друга б излечиться и жить здоровым равнодушьем, а то огонь раздули в лицах и дуем, думая, что тушим. Не уходи – кричу – вернись к объятиям чревоугодий. Я выжидал тебя всю жизнь, а жизнь — она от всех уходит. Позволь ступить на путь проторённый, я по запаху тебя найду без собак, и догнав, над тобой, к любви приговорённой, занесу себя. Но не догнать, во тьме невзгод тех беглых дней, чей светел дух. Юное 445555 Теперь я вижу, старый год лучше новых двух. В ничьей ночи сижу – сова — и сердце бьётся у виска, как грустно новые слова для древних помыслов искать. Бумагу исписываю настоящим, в тебя метая букв бисер, но я – забытый почтовый ящик, и из меня не вынут писем. Не в силах я любить короче, уж слишком длительная тема, я знаю, ты не стоишь строчки, а я пишу тебе поэму. …Я вышел из стен. Случайности ребус на улицы сброд свёз. От пиршества солнца на скатерти неба остались крошки звёзд. Толпится безлюдье, никчёмные лица. Зачем мило злиться? — мне надо быть лютым. Вопрошаю: терпеть себя доколе? И держу ответ, рвущийся из груди — просто мне трепетно толпу ледоколить, как горожанину лестно по лесу бродить. Тревога в сердце славит дрожь, и страх рождает предвкушенье того, что лишь тогда поймёшь, когда предвидишь покушенье. И мания не может помещаться в блокаде черепа. И рухнет окруженье. Тогда никто не помешает помешаться, и я отпраздную ночь своего рожденья. К тебе ворвусь, изувеченный, и выгрызу дикие складки, уважу голод по человечине, известно: останки – сладки. Не вскружит голову аромат трупный, смерть твоя мне нужна, теперь мне радость станет доступна как мужу – жена. Довольный, оближу кровавые губы, для алиби выберу одну из версий, в последний раз, любовно, грубо пошевелю перстами перси. И наконец мне станет лучше, смогу в надежду деться, забуду, как бесстрастный случай столкнул нас сердце к сердцу. Замкнусь с утра и до утра у творчества в усадьбе, найду согласную играть и с ней сыграю в свадьбу. …И когда, казалось, сгнило прошлое-урод, ты вновь восстала перед глазами. Нет, ничто в нас не умрёт раньше, чем мы сами. И снова наплывает бред, лишь ты — всё остальное выжил, к чему недосягаемость планет? — твоя недосягаемость мне ближе. За то, что за тобой мечусь мне голову срежут, чтоб проще стал, и только тогда я помещусь в прокрустово ложе общества. …Гряду. И путь мой – годы. То день, то ночь – как маятник. Те б е, моей невзгоде воздвигнул я злопамятник. 1966
Вернуться к просмотру книги
Перейти к Оглавлению
Перейти к Примечанию
|
ВХОД
ПОИСК ПО САЙТУ
КАЛЕНДАРЬ
|