Музей обстоятельств - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Носов cтр.№ 35

Белый медведь в песчаной пустыне. Железнодорожные колеса из платины.

Намек на второе пришествие. Тонкая стилизация под графоманский дискурс (особенно в диалогах). Местами смешно.

Возможно, смысл романа следует искать в оппозиции «живое/неживое», заявленной в начале и конце «Родичей». Но, по-моему, лучше не искать вовсе. Похоже, автор апеллирует к «внутреннему идиоту», подобно тому, как делают это герои знаменитого фильма фон Триера. Если есть в тебе, читатель, «внутренний идиот», обнаружь его, разбуди, и ты будешь благодарным читателем «Родичей».

Берусь за отзыв о «Бессмертном», а в новостях – опять про дискуссию в Англии по поводу эвтаназии; показывают скособоченную женщину в инвалидной коляске – пытается отсудить себе право на смерть. Если бы «Бессмертного» решили написать на Западе, получилось бы что-нибудь социальное. У Славниковой тоже социального много – выборы, грязные технологии, пенсия, собес, – но только не там, где дело касается собственно смерти.

Пишет Славникова хорошо, даже очень, а читать трудно. Девяносто страниц плотного журнального текста, от которого веет неустроенностью не просто бытовой, но метафизической: это срок тебе, строгий срок, читатель, режим – быть с паралитиком рядом, смотреть на него глазами жены и стараться ее старанием почувствовать, что чувствует он. «Постоянное напряжение чувств», в котором пребывает не парализованный старик даже, а вполне здоровая еще Нина Александровна, требуется и от читателя. Чтение не из легких.

Славникова знает, что делает. Она уже сделала, что надо. Нравится не нравится, хочешь не хочешь, а придется воспринимать и принимать, как предъявлено, ибо оно уже есть – с вязким текстом, особенностями бездиаложного стиля, метафорами, метафизикой, парадоксами, скучноватой суетой подвижных героев и совсем уж невеселым четырнадцатилетним бессмертьем героя взаправду войны (разведчик), чей мутный пот – «как самогон… сжигающий постельное белье».

В подзаголовке «Повесть о настоящем человеке» я не вижу особой иронии. Живой он был или умер, живет или умирает – человек всегда настоящий, не симулякр (пардон).

Не представляю, как ей удается, – и не в смысле техники письма, а в смысле волевого усилия. Лично я снимаю перед Ольгой Славниковой шляпу.

Но я не решусь никому подарить эту книгу на день рождения.

Поклонники мифотворческих романов Анатолия Кима, по-видимому, не будут разочарованы и на этот раз. «Пристальный астральный взгляд» рассказчика способен менять направление не только в пространстве, но и во времени, как мифа, так и реальности. Впрочем, понятие «рассказчик» в данном случае не очень уместно, ибо пишет Анатолий Ким (в авторской ипостаси) то, что внушает ему высшая сила – некий божественный Хранитель Слова, о чем мы и узнаем с первой же фразы этого метаромана. В определенный момент повествования автор проявляет своеволие по отношению к Хранителю и самоутверждается в качестве персонажа.

Метафизика личной свободы и личного безсмертия (именно через «з», на чем настаивает Ким – на то ведь и личное), многослойность авторского Я, синкретизм религиозных представлений (метемпсихоз, конечно же, не забыт…), причудливость фантазии, метафоричность, воля к письму – все это будет в радость «идеальному читателю» Кима (по такому к себе применительно тосковал автор «Улисса»). Думаю, «идеальный читатель» у Кима есть; чего не хватает Анатолию Киму – «идеального критика»…

Не «идеальный» же читатель, и тем более равнодушный к метафорам этого визионера, вряд ли дочитает роман до конца. И зря. Конец по-настоящему сильный: библейский пророк Иона за три тысячи лет своего чудовищного без-смертия (куда там ваш Агасфер!) превратился в моржеподобное существо, не способное достать ластами до затылка, а затылок ему точит червяк, и лишь голубь Кима – писателя Кима – освободит от мучений человека-моржа – во исполнение миссии писателя Кима.

Отправляясь в Тихий океан на Остров Ионы, писатель Ким как персонаж писателя Кима, кажется, сам ждал другого финала.

Автор не захотел называть вещи своими именами и обозначил стихотворения словом «записи». Ну что ж, дело хозяйское. Лейтенант на крейсере рапорт / Подал: / «Прошу списать меня на берег. Укачиваюсь». / Ему рассмеялись в лицо, / А он пошел и повесился. Такой верлибр нетрадиционный, причем нетрадиционный как раз в силу парадоксальной традиционности, классичности; вот уставная форма одежды – знаки препинания все на месте и каждая строка с большой буквы. Лирический герой застегнут на все пуговицы, только не мундир на нем, а ночная пижама, потому что в совокупности этот свод коротких текстов есть мучительный сон, тягостный кошмар, когда работает память, память, память, а мозг следит за вибрацией несуществующих приборов и пересчитывает мертвецов. Стихи Александра Покровского напоминают вытяжку из его собственной прозы. А проза у него известно какая – с авторским клеймом. В повести «72 метра», написанной задолго до гибели «Курска», он рассказал, что чувствуют моряки в подлодке, лежащей на дне. Когда-то от него ждали нового «Полосатого рейса», планка поднята, теперь вправе ждать – конгениального «Моби Дику».

Действие происходит главным образом в Тбилиси примерно за год до смерти Сталина. Роман представляет собой последовательность всевозможных сцен из жизни обитателей города (и не только), перемежающихся многочисленными комментариями, репликами, монологами, заявлениями, выступлениями, рассказами как людей, так и зверей, птиц, мифологических существ, неодушевленных предметов, географических объектов и даже явлений природы. Такой вот плюрализм: высказаться может все что угодно. Среди имеющих слово – Зебра, Слон, Кура́ (река), Портрет (вождя), Муха-он и Муха-она (занимающиеся на портрете Вождя любовью), Свет луны, Свет зари, Луч солнца, некто Горыныч (змей-мутант), двуглавый Орел… Но герои романа все же, разумеется, люди – их много в романе – от нищих курдов и безногого инвалида Артема до представителей советской элиты и лично товарища Берии (да и сам Вождь тоже произнес, по воле автора, несколько необязательных слов в этом общем какофоническом хоре).

Для изображения событий Леонид Костомаров (профессиональный кибернетик) выбирает, можно сказать, логарифмическую шкалу, позволяющую в одном масштабе показать и ядерный взрыв, и удар газетой по мухе. Все в мире связано со всем – по-видимому, так надо понимать Костомарова. Скажем, судьба собравшихся на курдскую свадьбу – с испытаниями под Семипалатинском, обернувшимися горным обвалом («Ой, качнуло! И еще! Качусь!..» – «восклицает» Сабурталинский камень) и, как следствие, катастрофическим наводненьем в Тбилиси, фантасмагорическая картина которого дана на последних страницах романа. Оголив прием с первой же фразы, автор легко вводит в роман любой, какой ему нужно мотив, например мотив Ковчега, доминирующий в конце. «И жизнь человеческая, добавлю, протекает под всеобщий беззвучный крик: «Больше света!»