Здесь, в Нью-Йорке, я встречал много южан. Наливал им неразбавленный бурбон, летом добавлял в стакан воды мяты, говорил с ними о книгах, о лошадях, о торговле. Некоторые из них были людьми добрыми и гостеприимными, могли устроить настоящий пир случайно постучавшему в их дом ночью страннику, а потом уговорить его остаться на целую неделю. Некоторые из них обладают скандальным и вспыльчивым характером, пристрелить вас им ничего не стоит, все равно что пожать руку. Короче, они такие же, как и мы, ньюйоркцы, и разделить их можно по тому же принципу – рыцари и злодеи.
Но есть одна существенная разница.
На севере черные – люди свободные, хоть и постоянно угнетаемые. На юге же они домашний скот. Вот только страдают чернокожие куда больше скота, потому как, в отличие от него, способны думать. Наша небольшая, но голосистая группа аболиционистов ежедневно из кожи лезет вон, подчеркивая этот факт, в ответ на что их забрасывают гнилыми помидорами и острыми камнями – сами виноваты, напросились.
А всем остальным просто нет до этого дела. Мы трусы, и не желаем напрягать воображение. Мягкие, как свежий сыр. Мы не желаем думать о самой возможности выведения породистых работяг, точно они не люди, а лошади. Мы не желаем думать о маленьких детях, которых отрывают от матерей и выменивают на оборудование для ферм. У нас нет ни малейшего желания думать о том, что людей клеймят, как скот, о том, что это такое, работать целый божий день под палящими лучами солнца Луизианы, о том, что это такое, когда человека забивают насмерть плетьми за малейшую провинность; не желаем думать о беглых рабах, которых преследуют и рвут на части специально обученные собаки. Нашему населению как-то не слишком свойственно об этом думать. И оно крайне раздражается, если кто-то пытается открыть ему глаза и посмотреть рабству прямо в лицо.
Вот одна из причин, по которой мы ненавидим похитителей рабов.
Ньюйоркцы любят все эти рассуждения не больше, чем сообщения об обвале акций на бирже. И благодаря Закону о беглых рабах
[17]от 1793 года, мы были обязаны передавать этих самых беглых рабов в руки торговых агентов с юга, точно чистокровных животных. В 1840 году высоко моральный закон, принятый в Олбани, гарантировал право рассматривать дела предполагаемых беглецов, осевших в Нью-Йорке, в присутствии суда присяжных. А в 1842-м процесс «Пригг против штата Пенсильвания» окончательно закрепил за любым беглым цветным по всей стране право на суд присяжных. Таким образом, в 1846-м все в Америке встало с ног на голову, белое стало черным, а черное – чернее, чем был прежде. Добро и зло – все смешалось и задыхалось, точно рыба, выброшенная на берег на этой ничейной, толком не управляемой никакими законами земле.
Как-то нелогично получалось, что каждый человек мог делать все, что ему заблагорассудится. Таков, по крайней мере, был мой план, когда Люси Адамс постучала в заваленную снаружи снегом дверь условным стуком – три раза по два стука подряд, – и лишь затем повернула в замке ключ.
Поступать так, как мне заблагорассудится.
В гостиной на окнах тяжелые шторы из дамаска. Фитиль газовой лампы прикручен, отбрасывает лишь слабый желтоватый отблеск на мебель и ковер в цветочный рисунок под ногами. Огонь в камине давно погас, тлели лишь угольки, отчего по стенам этой уютной комнаты непрестанно танцевали тени. И еще это помещение вселяло ощущение полной пустоты, какой-то невозвратной пропажи. На миг показалось, что я спал и вдруг пробудился, но пробуждение обычно бывает более шумным.
Навстречу нам поднялись из-за стола трое мужчин. Все чернокожие, и одного из них я знал.
– Стало быть, вы все-таки нашли его, – сказал миссис Адамс мой друг Джулиус Карпентер, а затем пожал мне руку. – Как поживаешь, Тимоти?
Я улыбнулся, несмотря на напряженную обстановку. Когда-то – казалось, с тех пор прошла тысяча лет – мы с Джулиусом работали в «Устричном погребке Ника», что на Стоун-стрит, и вечерами Карпентер подавал наверх из подвала тысячи сверкающих серебристых устриц. Очень исполнительный, быстрый, но склонный к задумчивости парень со спокойным круглым лицом и глубоко посаженными глазами под бровями домиком. На друге моем было чистое, но слишком просторное для него одеяние – типа тех, что носят плотники после работы, – а в косички волос вплетены душистые чайные листья. Я никак не ожидал увидеть его здесь, но удивление это было приятным. Мы проработали вместе так долго и так слаженно, что, наверное, нам ничего не стоило обслужить с завязанными глазами целую сотню биржевых маклеров, вдруг разом забредших в заведение – даже не вспотели бы. Мы понимали друг друга. Всегда были настроены на одну волну.
– Черт возьми, Джулиус, а ты что здесь делаешь? – Я ухватил его за плечо. – И с чего это ты вдруг растрезвонил о моей безупречной репутации?
– Ты ее заслужил, так я думаю. Прошу, знакомьтесь, это Тимоти Уайлд, полицейский из отделения Шестого округа. Позволь представить: преподобный Ричард Браун и Джордж Хиггинс из нью-йоркского Комитета бдительности. Ну, а третий, как ты уже понял, – это я.
Почти все городские жители почему-то страшно увлекаются созданием разных комитетов. Комитеты по умеренному образу жизни и наоборот, организации, поддерживающие все на свете – от увольнения ирландцев до вегетарианских диет, – а также различные тайные братства. Но о комитете под таким названием я никогда ничего не слышал.
– Это что, клуб какой-то? – спросил я.
– Нет, мы занимаемся важным и благородным делом. Стараемся, чтобы все свободные негры были живы и здоровы и находились здесь, на севере, где успели поселиться, – объяснил Джулиус. – Стоит цветному высунуться из дома, и он рискует быть схваченным. И мы делаем все возможное, чтобы избавить его от этой опасности. В организацию входят только добровольцы, все пожертвования идут для поддержания порядка и безопасности на улицах. Мы организуем патрули и ночное дежурство в районах, где живут цветные. Мы предоставляем юридическую помощь неграм, оказавшимся в затруднительном положении, угодившим в лапы работорговцев, ну и все такое прочее. Мы и о своей безопасности тоже всегда заботимся.
– Так все это патрулирование… неофициальное?
Мне не стоило задавать этот вопрос, поскольку Джулиус объяснил все достаточно четко; однако ответил он не сразу. Мрачно улыбаясь, постучал указательным пальцем о подбородок – столь хорошо знакомый мне жест по прежним временам, когда я беспричинно выражал недоумение.
– И как долго?
– Ну, уже, думаю, года три как.
– Почему же ты мне тогда ничего не сказал?
Джулиус пожал одним плечом.
– Не хотел, чтобы новость распространилась. Помнишь Ника? Как босс, вроде бы человек честный, и всегда платил нам вовремя. Но меня так просто терпеть не мог, и попадаться ему на глаза лишний раз не хотелось. – Старый мой друг огладил рубашку спереди. – Ладно, садитесь все. Времени у нас не так много.