Гарь - читать онлайн книгу. Автор: Глеб Пакулов cтр.№ 28

— До лаптей обобрал, собака!

Одурев от хмеля — глаза поперек, — куражились:

— А нам ништо-о! Самого облущим, да в ров с раската псам сбросим!

— Службами долгими уморил, когда и работать! Всё рай небесный сулит, а нам ба земного стало!

Зудили Крюкова-воеводу кабацкие бредни опасные. Наряжал в помощь Аввакуму стрельцов да бездельцев пушкарей. Радел много, да и подоспевший указ государев строгий велел: «Всяко да расторопно вспомощенствовать протопопу нашему». Царь писал за собственной рукой как всегда длинно и украсно о карах за лень и пьянство, о игре в зернь, о праздных людишках, воровстве. В конце, по обыкновению, острастка: «Быть всем мытникам, лежебокам-отикам подручникам сатанинским под немилостивой кнутобойной сжогой».

Вот и рысил Аввакум по Юрьевцу и округе, сгонял ни свет ни заря с лавок и печей прихожан, долбил клюкой або посохом в ставни и двери, будил нерадивых к заутрене. Ослушников всякого рода и звания прищемлял строго, упрямцев сажал на цепь в подвалы и стену городскую в заноры. Не ел, не пил — высох до звона, лохматое лицо в себя провалилось, нос кокориной выкостился, одни глаза светились неистовостью. И добился своего упрямь-пастырь, наполнил заблудшими овцами церкви, оживил их дневными и всенощными бдениями. В очередь и внеочередь сам службы правил, чёл проповеди с папертей и на стогнах града и на людских торжищах. Поспевал всюду: венчал невенчанных, отпевал усопших, крестил неокрещённых. Строг был, но и милостив по надобности. И зажурчились серебряные чешуйки-денежки в надёжную кису для казны патриаршей.

А тут и случай подоспел: с досадой на людей государевых служивых завернул протопоп ввечеру на двор Дениса Максимовича. Жаловал воевода Аввакума — обнял при встрече.

Народу на широком дворе было густо. Тут и стрельцы во всеоружии, подводы с припасом, челядь по кладовым воеводским снуёт — таскает до кучи всякий боевой доспех. И пушкари, прихмуренные бородачи, возле двух пушечек голландских колдуют, на дубовые лафеты прилаживают. Дивился Аввакум на суету.

— Никак, Денис, на Литву ополчаешься?

— Боже упаси, — отмахнулся Денис Максимович. — Тут свои вскрамолились, шалят. С понизовья от Астрахани черемисы да ногайцы с вольными людишками вверх по Волге гребут да грабят.

— Уж не лихо ли новое наваливается. Опять Русь воруют, — встревожился протопоп. — Сам-то как прикидываешь?

— Ништо-о! Лихо нонича мелкое, — зашевелил красой-бородой воевода и, выгордясь — грудь ободом, огладил её, холя. — Тут пред твоим приездом пятерых лазутчиков, воровских мутил, на торжище повязали, да на плотах на глаголы вздёрнув, пустили вниз по Волге острастки для.

— Видел я острастку ту. Ж-жуть. Милосердствуй, Денис Максимыч.

— К ворью? — удивлённо надломил брови воевода. — Их миловать — себе на шею верёвку намыливать. Вот и сбираюсь со стрельцами да двумя пушчонками растолочь ту стервь в зародыше. Ишшо там и казачья шушера с Дону дурит и пагубничает. Но побаивается. Ворьё-то мы в полон не берём: кому секир башка, кому картечь, а шибко гулявым да резвым — удавку. Оченно сволота сия пушек не любит. Вишь, снял со стены две? Боле и не надобно.

— А царь казакам благоволит, как не знаешь? — Аввакум заглянул в бесхитростные глаза воеводы. — Они ж в польскую самозванщину Михаила, царствие ему небесное, на трон подсадили. Я их ватагу посольскую в Москве видел. Все в бархате, при пистолях и саблях. Пред боярами шапок не ломят, свысока глядят. К государю с оружием вход разрешён. Во как жалует их царь. Не робеешь?

— Царю — жаловать, а нам, его псарям, не миловать! — тряхнул кулаком и отвёл упрямые глаза воевода, но тут же прикрикнул на пушкарей:

— Пищалей затинных пошто не вижу? Снять сколь ни есть из бойниц! Неча ржаветь имя. Да свинцу и пороху вдосыть чтоб. Вдосы-ыть!

Протопоп наблюдал за всей суетой с любопытством. Впервые видел сбор войска на брань смертную. Подошёл к пушкарям.

— Пушки палить не отвыкли? — потыкал пальцем в жерло. — Сто лет немотствовали. Небось в утробах их голуби птенцов парили.

— Что им станется, медным! Пробанили песочком да золой, — воевода взял протопопа под руку, отвёл к приказной избе. — Тут, батюшка, грамотка на тя обрелась, а пуще — донос.

Аввакум подобрался, глядел на запрокинутое к нему со смешинкой в глазах лицо воеводы, ждал, чего такого неладного поведает Денис Максимович. Крюков не стал томить любого ему протопопа.

— Ко мне Луконя, знакомец твой прибрёл. Стрелец из Нижнего. Помнишь? — улыбнулся, подтолкнул локтем. — Сотник Елагин с повинной на себя, а на тебя с доносом за спасение блудницы в Москву его наладил. Но хоть и страхом измучен отрок, однако не робок. Душа, сказал, велела ко мне, воеводе, явиться. Всю подноготную выложил. А она этакая: кто-то из тюремных сидельцев, пощады чая, донёс Елагину, как ты деву из ямы вызволил как раз в Луконину стражу. Да как в лодию снёс, да как вверх по Волге с костромским Даниилом, рогожками укрыв, сплавил. Боязно стало за тебя. Ну, доносы я изодрал, а Луконю на мельнице упрятал. Он и рад, голубь. В муке извозился — мать не признает. Выходит, не стоять тебе на правеже у Долгорукого в Разбойном.

Слова воеводы устрашили Аввакума, но тут же и успокоили. Однако ноги помякли, не двинуть ими, как в колодках. Они помнили давние злые шелепуги во дворе Патриаршего приказа. Прикачнулся плечом к брёвнам избы, долгим выдохом опрастал грудь, сдавленную нежданной вестью, поклонился благодарно.

— Обмер я, — признался. — До самой смертыньки обмер… Ох уж мне те страсти пыточные. Спасай тебя Бог, воевода… Ух как меня помутило… А шёл к тебе с другой печалью. Тут у приказчика дева обитает. Её бывший воевода Иван Родионыч силком к себе взял и обрюхатил. Вернуть бы стало девку матушке. Убивается с горя вдовица.

— Девка тут, — Крюков показал на жилую половину челяди. — При дворне обитает.

— Так спровадь к матке.

— В шею гнал — ухом не повела. Ревмя ревела, да ещё с брюхом горой, — воевода округлил пред собою руки, поколыхал ими. — Выла, мол, дома в поле хлестаться заставят, а тут при муже-приказчике сытно и лодырно. Бароня!

— Обвенчаны никак? — удивился Аввакум.

— Сподобились. Поп Сила в домашней церкве обручил, — воевода хмурил лоб, но и улыбался. — Теперь бы в Москву их сплавить, да приказчик трусит. Как де показаться Ивану Родионычу с сынком его, дочей ли, уж кто там народится. И девка кошкой шипит, клычки кажет, не хочет на очи к душегубцу. Вот и положил я — пущай-ка от греха в отчину мою под Серпухов катят. Тихо там. А приказчик добрый парень.

— Пусть едут, благословясь, — одобрил Аввакум. — А что дева зубы скалит, так это чадо Ивана Родионыча, бесноватого, ещё нероженое изнутри норов свой кажет. Тятька-то беда какой! На мой пристыд за игры блудные пистоль мне в грудину наставил и порох поджёг. Стою, кровь схолодала, Бога прошу беду отвесть. И не стрелил пистоль, одно порох пыхнул и… молчок. Он за другую пистоль — хвать! — и сызнова в лоб уж целит. И вдругорядь — пых! Так он зубами скорготнул и заплакал. Не вем от злости ли, от стыда ли. И отбрёл от меня шатаясь, болезной. Так-то Господь дураков тех вразумляет.