Страница номер шесть. Член общества, или Голодное время. Грачи улетели - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Носов cтр.№ 29

Между тем Евгений Васильевич уже дома. Он принял на грудь. И еще примет – смертельную дозу. Он звонит ученикам. Прощается. (От одного из них все это и слышано.) Друзья напуганы. Надо спасать. Срываются с мест и спешат к Кутузову. Евгений Васильевич выпил залпом бутылку водки и лег умирать на кровать. Дверь оставил открытой.

Русский человек, он все выдержит. Водка с горем пополам усвоилась. Попытка суицида не удалась. Что до комиссий, то уже в сентябре они захлебнулись доносами. В октябре все спускалось на тормозах.

– Надо жить там, где умер! – выкрикивает Кутузов выстраданный афоризм и бьет кулаком по столу. Рюмки взлетают в воздух. Все вздрагивают.

Но кто же это такой – даже глазом не моргнул? Взгляд окостенел, сам сидит неподвижно... Это Владимир Рекшан, младший товарищ Евгения Васильевича по цеху прозаиков. «Дедушка ленинградского рока», «бывший профессиональный спортсмен» и будущий, к слову сказать, профессиональный трезвенник. Вот, вот! К слову, о будущем: справедливость заставляет меня шагнуть далеко вперед – за рамки повествования. Рекшан – человек чрезвычайно открытый, все, что он делает, делает публично. Когда года через два-три он публично откажется пить (не публично пить, а публично откажется!..) и по международным каналам анонимных алкоголиков как бывший алкоголик будет приглашен в Америку с лекциями о вреде пьянства, а потом, по возвращении домой, начнет выступать по радио с американскими впечатлениями, найдется недоброжелатель, который оклевещет Рекшана. Имя ему Николай Коняев. В 94-м он заявит печатно, что не был-де никогда Рекшан алкоголиком. Спортсменом был, музыкантом был, алкоголиком – не был. Да, пил, но не как алкоголик, а просто. То есть, по логике недоброжелателя, съездил в Америку на халяву. А это неправда. Для того и говорю, чтобы опровергнуть неправду. Осенью 91-го я не раз лицезрел Рекшана в писательском кабаке и хочу засвидетельствовать: алкоголиком он был!

А с Николаем Михайловичем Коняевым я несколько раз играл в бильярд. Николай Михайлович оказался незаурядным бильярдистом. Он пользовался персональным кием, сборным-разборным, который приносил из дома в чехле и всегда уносил обратно. Не знаю, что за Страдивари смастерил для него такую великолепную штуку, немудрено, что Коняев часто выигрывал. Играли мы скромно – на сто грамм, и меня всегда поражало, как сосредоточенно, несмотря на победы, трезвел Коняев за бильярдом. Мои же успехи действовали на меня, увы, опьяняюще. К тому же казенные кии, находившиеся на писательском балансе, оставляли желать много лучшего.

Иногда в бильярдную заходили другие литераторы. Тот же Евгений Васильевич или Рекшан... Помню такого – Сергей Носов, который не мог попасть по шару. Когда мы с ним познакомились, он первым делом попросил не путать с другим Сергеем Носовым, потому что их два и оба пишут. Мне объяснили потом, что их на самом деле четыре, если не пять, но я не читал ни одного, а потому так и не знаю, который же был тот.

Парк Победы. Даже кнопка звонка, родная, фамильная, заменена на новую, не мою. Я звонил и звонил: не хер прятаться, знаю, что дома.

Почему-то представил, что дверь открою я сам. Что бы было тогда?

Вот открыл и стоит, не узнает, не знает – меня:

– Ты кто?

– А ты? – отвечаю с угрозой – себе-ему.

Зашебуршало.

Открывший дверь оказался широкоплечим, верзилистым и чернокожим, родом из Африки. Не ожидал. Не я. И даже не Валера.

– Вы кто? – спросил я вежливо гостя.

Он сказал с характерным танзанийским акцентом:

– Шилез.

«Это я Жилец», – ответил я мысленно.

Но спорить с ним не стал. Побрел восвояси. То есть во дворец Шереметева, чтобы дерябнуть в кабаке сто пятьдесят «Менделеевки». Я не хотел думать, что сделали они с моей квартирой. Шилез так шилез.

– А почему ты не вступишь в наш Союз?

– В который?

– В наш.

– Я потребитель, а не производитель, я не пишу романы. Я ем.

– А ты напиши.

– О чем?

– Ни о чем.

– Нет, не смогу. Ни о чем не смогу.

– Не можешь ни о чем, напиши обо всем.

– Обо всем не хочу, нет, не хочу обо всем.

– Если ты не напишешь, другой напишет.

– Нет, – сказал я решительно, – нет.

– Ну хоть в их не вступай, – произнес председатель не их Союза ревниво; он вздохнул, мы опрокинули.

За соседним столиком говорили о музыке революции.

А тогда была perestroyka.

Не то была, не то уже кончилась. Наверное, кончилась. От этого нерусского слова всех мутило давно, им обожралось все человечество, а мы и подавно.

У нее тоже была своя музыка.

Muzika perestroyki.

– Уж лучше в Союз композиторов, – сказал я и попытался напеть то, что слышал сейчас; мелодия деформировалась, расползлась, растворилась в кабацком гуле, исчезла. Я остался ни с чем.

Некто – громко:

– Ничего у нас не получится, пока мы по капле не выдавим из себя Достоевского!

Мне показалось, что произнесено это нарочно для меня, чтобы услышал; нет, конечно. Все замолчали.

– Лично я, – и тут говорящий весьма натуралистично потужился, – выдавливаю... выдавливаю... каждый день... по капле...

И – уронил рюмку, задев локтем.

Что ли, впечатлительным стал я, или что-то оно со здоровьем, или сам хватил лишнего, но «капля Достоевского» оказалась последней, переполнившей чашу... чего там?.. терпения – дармовый обед запросился наружу. Я поспешил в уборную. Вот тебе и катарсис, подумал, нагнувшись над унитазом. Смыл.

Стоя перед раковиной, глядел на себя в зеркало; на меня пялилось мое невеселое «я» с малиновым пятном на лбу.

Молодой, почти юный, ангелоподобной внешности литератор с равнодушным видом держал ладони перед гудящей автосушилкой.

– Сейчас многие пытаются писать плохо, – обратился он ко мне, моющему лицо. – Писать плохо дьявольски трудно, гораздо труднее, чем хорошо.

Я сказал:

– У некоторых получается.

– У немногих. Впрочем, имена на слуху. Но это, видите ли, на уровне стиля. На уровне стиля – да, бывают удачи. Иное дело сюжет...

– Какой сюжет? Кого же сегодня заботит сюжет? – послышался утробный голос из-за дверцы кабинки.

– То-то и плохо, что никого не заботит, – прибавил громкости мой собеседник. – Или нет, скажу по-другому: оттого что сюжет сегодня никого не заботит, как раз и не выходит по-настоящему плохо. Можно сколько угодно резвиться на полях бессюжетности, теша себя ребяческой мыслью, что ты уже достиг совершенства косноязычия, но что из того? По-настоящему плохо лишь только тогда, когда сюжет, именно сюжет заведомо плох.