Октябрь 1917-го. Русский проект - читать онлайн книгу. Автор: Вардан Багдасарян cтр.№ 23

Одним из первых декретов (принят в декабре 1917 г.) предельно упрощалась бракоразводная процедура. Пропаганда права женщины на развод привела к выходу некогда патриархальной России на первое место в мире по показателю разводимости ^[147].

Центральной темой молодежных диспутов стала теория «стакана воды», отрицающая чувство любви и сводящая отношения мужчины и женщины к удовлетворению сексуальных влечений. Как буржуазная мораль отрицались все условности добрачных ухаживаний. Совершение полового акта редуцировалось до уровня выпитого, ввиду естественной потребности человека в утолении жажды, стакана воды. В Москве и ряде других городов проводились массовые эпатирующие традиционалистов демонстрации под лозунгом «Долой стыд!». Уже в середине 1920-х гг. в столице при попустительстве властей активно действовало общество с аналогичным названием. Прямым следствием пропаганды половой свободы стали пандемии венерических заболеваний. Ситуация в городах 1920-е гг. была настолько опасной, что существовал риск эпидемиологического кризиса всей социальной системы ^[148].

Россия в 1920-е гг. находилась за весь период нового времени на историческом максимуме криминализации. В Москве к 1921 г. преступность, в сравнении с довоенным уровнем, возросла почти в 4 раза. При этом показатель таких «лихих» видов преступлений, как вооруженный грабеж, увеличился в несколько сот раз ^[149]. Стиралась грань между уголовной субкультурой и культурой массовой. Лексика уголовников прочно внедрялась в разговорную речь рядового советского человека. Среди молодежи повсеместно распространялась мода на уголовные татуировки.

Советские города оказались поражены синдромом молодежного хулиганства. Банды подростков фактически контролировали городские окрестности, парализуя нормальное функционирование общественных учреждений. Имелись случаи закрытия, ввиду боязни хулиганского террора, школ и клубов. Повсеместно совершались нападения на сотрудников милиции. Известны инциденты организации хулиганами настоящей «рельсовой войны». В результате действий одной из таких банд было пущено под откос три паровоза. В Новосибирске распоясавшимися хулиганами была разогнана комсомольская демонстрация. Распространенным явлением стала ломка станков и другого оборудования на производстве. Обычным делом было избиение молодыми рабочими шутки ради специалистов – производственников, инженеров, директоров (феномен «быковщины»). И все это – без каких-либо рациональных оснований. Немотивированная агрессия, как правило, являлась следствием психологического травматизма, характерного для периодов социальных потрясений и ценностных инверсий. Согласно данным проведенного в 1920-е гг. обследования, 56 % хулиганов диагностировались в качестве травматико-невротиков, а 32 % – неврастеников и истериков. При этом 95 % уличенных в хулиганстве представителей молодежи были пьющими, 62 % из них употребляли регулярно алкоголь, 7 % принимали наркотики. Для преодоления кризиса подростковой асоциальности, наряду с ужесточением карательных мер, потребовалась разработка государственной молодежной политики, организация борьбы с беспризорностью ^[150].

Свобода – liberte трансформировалась в русскую «волю». Об их категориальном различии писал русский философ – эмигрант Г. П. Федотов: «Никто не может оспаривать русскости «воли». Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха. Воля есть прежде всего возможность жить или пожить по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе, воля всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник – это идеал московской воли, как Грозный – идеал царя. Так как воля, подобно анархии, невозможна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культе пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, разгула, самозабвения страсти, – разбойничества, бунта и тирании. Когда терпеть становится невмочь, когда «чаша народного горя с краями полна», тогда народ разгибает спину: бьет, грабит, мстит своим притеснителям – пока сердце не отойдет, злоба утихнет, и вчерашний «вор» сам протягивает руки царским приставам. Вяжите меня. Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей. Как в лесковском рассказе «Чертогон», суровый патриархальный купец должен раз в году перебеситься, «выгнать черта» в диком разгуле, так московский народ раз в столетие справляет свой праздник «дикой воли», после которой возвращается, покорный, в свою тюрьму. Так было после Болотникова, Разина, Пугачева, Ленина». ^[151] Период новой пугачевщины заканчивался, и его окончание было сопряжено с восстановлением порушенной Империи.

Русофобия левых

Решение второй задачи имперской реставрации связывалось с борьбой с космополитизмом элиты. Космополитизм и даже русофобия охватывали в 1920-е годы значительную часть новой революционной элиты. Главным внутренним врагом для лево-интернационалистского крыла большевизма являлось «русское великодержавие».

Принципу национальной (цивилизационной) идентичности противопоставлялась доктрина о слиянии наций. Еще народнический теоретик П. Л. Лавров декларировал утрату значения национального вопроса перед задачами социальной борьбы, для которых ни границ, ни языков, ни преданий не существует. Основоположник отечественного бланкизма П. Н. Ткачев подчеркивал несовместимость приверженности к социализму и национальной самобытности ^[152].