Касание - читать онлайн книгу. Автор: Галина Шергова cтр.№ 60

На учиняемых в доме приемах Федор Никанорович присутствовал как-то формально, погруженный в свои академические мысли, лишь изредка, поднимая глаза на жену, восторженно произносил:

— Ну испанка, чистой воды испанка.

Сонм приглашенных поклонников хозяйкиных талантов и прелестей откликался дружным шелестением согласия.

Катю в доме приняли с открытой нежностью, свекровь очень гордилась, когда в конце передач по радио объявлялось: «Редактор Екатерина Москвина». (Что вы хотите, — каждый раз отмечала Фрида Львовна, — Москвина — фамилия уникальная». Что имелось в виду — трудно сказать).

Даже когда обе женщины овдовели, Катя осталась в доме Фриды Львовны, и та перенесла на нее всю любовь и заботу, прежде делимую между сыном и мужем. Хотя сама находилась в положении довольно печальном.

Дело в том, что после трагедии в Антарктиде Фрида Львовна обезножила, совсем не могла передвигаться самостоятельно. Однако это вовсе не повлекло за собой развала дома, как института. А также потерю больной женского облика.

Фрида Львовна лежала под стражей своей «карелки» на белоснежных простынях, тщательно причесанная, в макияже и с безупречным маникюром. Маникюрша, она же парикмахер, посещала ее регулярно.

Но и это не все. Почти не выбираясь из спальни, Фрида Львовна умудрялась управлять хозяйственным механизмом с былой точностью. Все вещи знали свое место.

— Тося! — Фрида Львовна вызвала домработницу колокольчиком. — Возьми салфетки. Третья полка снизу, ты же забудешь.

Но Тоська, вымуштрованная в Москвинском доме, ничего не забывала и поддерживала идеальный порядок.

Я была очень привязана к этому дому. Любила бывать там, рассказывать о его милых и смешных подробностях. Может, контраст с моей безликой квартирой утолял подсознательное женское стремление к домашнему уюту. Может, дух доброжелательности и участия, царивший там, грел душу.

У Москвиных я бывала чаще, чем в других домах. Благо, жила по соседству.

Хотя, конечно, дело было в ином. Это был дом любви, где все были влюблены, все говорили о любви.

Фрида Львовна постоянно была влюблена в кого-нибудь из бывших коллег мужа — они продолжали навещать ее. И парализованная дама всегда с таинственным вдохновением сообщала мне: «Он, конечно, понимает мое положение. Но смотрит на меня косвенно. А это — признак».

Что касается Тоськи, то та вообще не вылезала из любовных историй.

На заре беспечной юности с Тоськой произошел инцидент. Она пала жертвой своего любвеобилия и прямодушия. Среди многочисленных ухажеров юной прядильщицы фабрики трикотажных изделий, кем и была Тоська в те поры, нашелся милиционер, отвергнутый ею во имя вагоновожатого с трамвайного маршрута «39», пролегавшего мимо фабричного общежития. О чем милиционер и был честно поставлен в известность.

Мент не стерпел поражения и донес в свое отделение, что некая «особа без определенных занятий занимается связями с мужчинами за деньги». То есть — занятия определенные. Все, конечно, вранье. Мужская злость. И работа на прядильном станке — вполне дело, а насчет денег — Тоська сама готова была всю зарплату на возлюбленного ухлопать. Но в отделении тут же отреагировали. Тоську судили, а как «аморальному элементу, представляющему угрозу обществу», дали два года.

На волю Тоська вернулась с твердой верой в то, что все мужики — гады, с неуемным желанием убеждаться в этом вновь и вновь, а также с татуировкой на двух ляжках. На одной значилось: «Нет в жизни щастья», а на другой «Пусть будит сон, что я любила Сашу».

После колонии какой разговор — ни прописки, ни работы. Только податься к мамке в деревню. А деревня для Тоськи уже не плацдарм. Кто-то случайно свел с Москвиными, у которых в это время домработница в деревню уезжала по причине безотцовской беременности.

Академик выхлопотал Тоське прописку, она осталась в семействе Москвиных. Очень подошла: была смекалиста, в руках все горело.

Да и комнату собственную заимела. Специальная комната для прислуги, рядом с кухней. Правда, водить туда кавалеров Фрида Львовна строго-настрого запретила, но крутить любовь на стороне — пожалуйста. Как же женщина без любви?

Управившись с делами, Тоська вечером начинала готовится к очередному свиданию. Усаживалась перед тумбочкой, на которой у зеркала были разложены краски и притирки, и начинала рисовать, как выражалась, морду лица.

Процедура длилась не меньше часа. Потом Тоська махала рукой и говорила:

— Ладно, пойду как есть.

Катя тоже любила. Любила самозабвенно, неистово. Пожалуй, только к ней применимы эти литературно-романсовые категории. И хотя к ее экзальтации, вспыхивающей по самым разнообразным поводам, я относилась с определенной иронией, постоянность Катиных чувств сомнений не вызывала.

Я уже говорила, что в Екатерину Павловну влюблялись все ее «подведомственные» художники. Самым пылким был Юрий Сивак. Смешной кургузый человечек. Его дергающийся по-кроличьи нос венчали очки, которые, следуя Маяковскому, можно было бы окрестить велосипедом. Только сломанным и допотопным. Редкие вихры торчали на голове, отмечая лысину вертикальным снопиком.

Да, призером конкурса красоты и элегантности Юрий Сивак вряд ли бы стал. Но был гением. Зачисленный в формалисты, Сивак не выставлялся, не издавался, подрабатывал на жизнь самыми неожиданными ремеслами. Но был гением. Затираемым властями, но почитаемым всеми серьезными художниками.

А Катя была узким специалистом по гениям. Это мне всегда нравились только красивые мужчины, что приводило ее в полное недоумение.

Помню, как-то, примерно за полгода до появления Мемоса, у меня возник легкий роман с мосфильмовским кинооператором.

Катя ужасалась:

— О чем можно говорить с этим дискоболом?

— Что, мне не с кем поговорить? Вот хоть с тобой, — отшучивалась я. Хотя хотелось спросить: «А как можно целоваться с плешивым умником?»

Но для Кати вне популяции гениев, на худой конец, выдающихся талантов, мужчин не существовало. Судя по фотографиям, покойный муж Алексей тоже Алена Делона не затмевал. Так что, по всем раскладкам, у Сивака были все шансы на взаимность. Тем не менее, сиваковское поклонение было отринуто.

— В чем дело? — недоумевала я. — Сивак — узаконенный гений. Это же — твой фасон, твой размер.

Дымок Катиной сигареты рисовал в воздухе робкую морскую зыбь:

— О, это немыслимо. Представляешь? Он прислал мне записку: «Вы моя женьщина». Вообрази: «женщина» с мягким знаком! Это же — конец света. В обратном смысле.

Однако не сиваковская неискушенность в премудростях правописания принесла ему неудачу в любви. И даже не то, что он на некоторое время исчез с московских горизонтов.

Катино сердце принадлежало другому, о чем я поначалу не знала. Я ей тоже не сразу рассказала о Мемосе. Тогда мы еще о собственных чувствах не говорили. Потом Катя открылась мне. Уже год, как у нее длился роман с другим гением. На этот раз — грузинским. Но тоже художником, Тенгизом Хорава. Любовь эта началась мгновенно и обоюдно. Когда Тенгиз привез в Москву свою персональную выставку. И все время, пока длилась выставка, Хорава и его многоголосое грузинское окружение не покидали Катю.