Горький мед любви - читать онлайн книгу. Автор: Пьер Лоти cтр.№ 12

Кроме того, она была крещена, а это также способствовало ее освобождению. В ее крошечной головке, наделенной обезьяньей хитростью, все укладывалось как нельзя лучше и понималось по-своему. Для женщины, исповедующей религию Магреба, отдаться белому — значит совершить преступление, караемое публичным позором. Но для Фату этот ужасный предрассудок уже более не существовал.

Правда, ей иногда случалось слышать от соплеменниц кличку: Кеффир! — и девушка очень на это обижалась. Завидев издали толпу своих соотечественников, которых нетрудно было узнать по торчащим волосам, она в волнении подбегала к ним и, смущенная, крутилась возле этих рослых дикарей с лохматыми гривами, пытаясь завести разговор на дорогом языке отчизны… (Негры любят родную страну, племя, поселок).

И зачастую черные люди из племени кассонкеев с презрением отворачивались от коварной соплеменницы и с улыбкой, сопровождаемой каким-то неуловимым выражением сжатых губ, произносили слово «кеффир» (изменница), «руми» на языке Алжира и «гяур» на языке Востока. Тогда Фату съеживалась, грустная и униженная… Но, несмотря на это, она предпочитала оставаться «keffir», лишь бы Жан продолжал любить ее…

…Бедный Жан, спи крепко на своем воздушном ложе, пусть этот тяжелый дневной сон без грез продлится как можно дольше — печален момент твоего пробуждения!.. Отчего пробуждение после полуденного отдыха сопровождается такой неумолимой ясностью сознания, влекущей за собою вереницу ужасных мгновений?.. В голове теснятся такие печальные, смутные мысли, то разорванные, то путаные, полные таинственности и окутывающие прошлое… Затем всплывают более ясные, но еще более удручающие — воспоминания былого счастья, далекого детства вспыхивают одновременно с осознанием невозвратности. Видится родное селение, Севенны в летние сумерки, а кругом стрекочут африканские цикады… Вспоминается горький час разлуки; мгновенно предстает ужасная правда жизни, как призрак, восставший из могилы; с неумолимой ясностью проступают все изъяны, отрицательные стороны добра…

В эти мгновения Жану казалось, что он замечает роковую быстротечность времени, за которой в обычном настроении не поспевал утомленный мозг… Он просыпался, разбуженный тряской, происходившей от слабой пульсации его собственных артерий в такт с ходом времени на громадных часах вечности, и следил, с какой головокружительной быстротой уносит время мгновения его жизни… Тогда он вскакивал, окончательно пробудившись, с безумным желанием покинуть эту страну и в бессильной ярости от того, сколько еще лет осталось до отъезда.

Фату-гей смутно чувствовала опасность такого пробуждения, грозившего отнять у нее белого человека. Она караулила этот опасный момент и, когда печальные и безумные глаза Жана открывались, немедленно подползала на коленях, чтобы чем-нибудь ему услужить, или же обвивала его шею своими тонкими руками:

— Что с тобой, белый? — говорила она томным нежным голосом, сладким, как звуки гитары.

…Впрочем, подобные настроения Жана были мимолетны. Оправившись ото сна, он снова впадал в апатию.

Прическа Фату была делом крайне важным и сложным; она причесывалась раз в неделю, и на это уходил весь день. Она с утра отправлялась в негритянский город Гет-н’дар, где в конусообразной хижине, сооруженной из соломы и хвороста, жила знаменитая парикмахерша благородных нубиек. Фату проводила там несколько часов, лежа на песке, отдавшись в руки мастерицы.

Парикмахерша сначала распускала волосы, снимала все бусинки и разделяла густую шевелюру на пряди, а затем начинала снова воздвигать изумительное сооружение из волос, перемешивая их с кораллами, монетками, медными блестками и булавками с зелеными камнями и янтарем. Эти булавки с янтарем величиною в яблоко — наследие матери — она тайком захватила с собою на чужбину.

Сложное всего было причесать затылок Фату. Необходимо было разделить спутанные волосы на отдельные локоны и тщательно уложить их подобно черной бахроме.

Каждый локон наматывали на длинную соломинку и покрывали густым слоем камеди, а чтобы клей высох, соломинки оставались в волосах до следующего дня. Фату, чрезвычайно заботившаяся о своей прическе, возвращалась домой со всеми этими приспособлениями и походила на дикобраза. Зато наутро, когда соломинки вынимали, получалось необычайно эффектно!..

Поверх прически, согласно моде кассонкеев, набрасывалось легкое голубое покрывало, прозрачное, как паутина; и прическа эта держалась в продолжение целой недели.

Фату-гей носила на ногах изящные кожаные сандалии, крепящиеся ремнями к большому пальцу, по примеру древних котурнов. Нижнюю часть ее тела облегал узкий передник, унаследованный от египтянок времен фараонов, а на верхнюю накидывался «бубу» — большой четырехугольник с отверстием для головы, спускающийся ниже колен.

Фату носила тяжелые серебряные браслеты на руках и ногах, а еще ароматные бусы, так называемые «сумаре». Доходы Жана не позволяли ему приобретать более дорогие — из золота и янтаря.

Сумаре — это косы, сплетенные из нанизанных в несколько рядов черных зерен, которые вызревают на берегах Гамбии и распространяют сильный приятный запах sui generis, один из самых приятных запахов в Сенегамбии.

Фату была очаровательна со своей прической, делавшей ее похожей на индийское божество, убранное перед священным празднеством. Она была совсем не похожа на тот тип африканки, с плоским лицом и толстыми губами, который во Франции считают характерным для всей черной расы. Фату была типичной представительницей племени кассонкеев: у нее был маленький нос, прямой и тонкий, с изящными, несколько узкими ноздрями, крайне выразительный, красивой формы рот и чудесные зубы, а также огромные глаза с синеватыми белками, полные то странной серьезности, то лукавства.

Фату никогда ничего не делала. В ее лице Жан приобрел самую настоящую одалиску. Она заботливо поддерживала чистоту своих передников и исправляла недочеты своих «бубу», и всегда была одета безупречно чисто, похожая на черную кошечку в легких белоснежных одеждах.

Делалось это отчасти из любви к чистоте, отчасти же из боязни внушить отвращение Жану, это она быстро сообразила. Помимо же забот о своей наружности Фату была совершенно неспособна к какой-либо деятельности.

С тех пор как старики Пейраль оказались не в состоянии посылать сыну деньги, когда-то понемногу скопленные для него, судя по письмам старухи Франсуазы, дела их шли все хуже и хуже. Им самим пришлось просить спаги о посильной помощи, и ему стало трудно содержать Фату.

К счастью, маленькая Фату была нетребовательна и обходилась ему недорого.

Во всем Судане положение женщины крайне унизительно. Зачастую ее, подобно скотине, продают по цене, соответствующей ее внешним достоинствам и возрасту.

Однажды Жан спросил у своего приятеля Ниаора:

— А что ты сделал со своей женой — этой красавицей Нокудункуле?

И Ниаор, улыбаясь, ответил: