Русь Великая - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Иванов cтр.№ 170

Честь гостя – в руках хозяина, и чрезмерность внимания к гостю близка к унижению его.

Будто не замечая скорби равви Исаака, Бхарави и тибетец беседовали с Андреем.

– Скажи, как люди твоей земли общаются с Небом?

– Ответ на такое превосходит мои силы, – начал Андрей. – Я попытаюсь, но не будьте строги ко мне. – Он продолжал медленно, как посол, который излагает главное: – При прадедах русские князья приняли христианскую веру, и наши люди крестились толпами. В моем детстве священник научил меня верить в чудо озарения истиной, которая свыше пролилась на Русь…

– И это благо, – отозвался Бхарави, – вера в высшее возвышает меня, и души людей ищут чуда.

Соглашаясь, Андрей наклонил голову. Подумав, он продолжил:

– Мужая, я понял – к тем дням обветшала прежняя русская вера. Такое же было у римлян, у греков. И у них христианство заменило их прежнюю одряхлевшую веру. А к памятному для нас году крещения Руси многие русские уже были христианами. Да, деревья и злаки, где ни растут все одинаково питаются водой из небесных туч. Этим примером я хочу вам сказать, что моя земля и до своего озаренья учением Христа не была темным, диким местом. Крестившись, мы сохранили былые законы и обычаи. В речи нашей, не кривя душой, мы поминаем имена старых богов, ибо мы не стыдимся прошлого. И у нас не преследуют тех, кто еще держится старой веры. У нас нет гонений на инаковерующих людей других народов, тогда как греки, латиняне, арабы жестоки к иноверным.

– Проповедующий насилием – враг самому себе, – заметил Бхарави, – такой губит свое учение.

– И я осуждаю таких, – сказал Андрей. – Но что еще мне сказать? Судить о сущности высшего я не могу. Бога я чту в чести, в любви, надежде, милосердии, разуме…

– Да, это его имена, – сказал тибетец. – Их много. Мудрец твоей веры, не помню его трудное имя, назвал бога Владыкой Тишины. Вспомним еще одно имя Неба – Покой – Мир Души. Покой есть движение, в нем Душа, оплодотворяясь Любовью, разрывает Круг вещей. Безмерно усилие бабочки, сотворяющей себя из личинки. Безмерно усилие личинки, сотворяющей из себя бабочку. Разум соблазняет человека непокоем, и человек бежит и бежит, но внутри Круга, – и он неподвижен.

Андрей взглянул на тибетца, отвел глаза, но темно-коричневое лицо будто осталось перед ним, цвета старого луба, в странных твердых морщинах. Без возраста, каменно-спокойное и такое грубо-чужое, что не назовешь и уродливым. А под ним – те же заботы, те же тревоги обо всем, обо всех. Живая душа, свой! Такие встречи на крутой лестнице дней – это пир, это высшая роскошь. Андрею захотелось встать, крикнуть: о вы, братья мои! И вдруг его потянуло на Русь, домой, так потянуло, как, может быть, никогда еще за долгие годы странствий.

Мгновение остановилось, щедро помедлив. Потом время вновь двинулось в будущее.

– Есть еще знание и незнание, – сказал Андрей. – Знай сильные духом, как редка их сила, они были бы куда храбрее. И умные тоже. Ведь редкость и ум. Стало быть, сомнение в себе тоже от бога?

– Это сказано справедливо, – одобрил Бхарави, а тибетец улыбался. Радуясь удачно выраженной мысли, он сказал:

– Незнание нужно, как и сомнение. Они могут оградить человека от искушения насилия, как перила моста ограждают от падения тех, кто боится высоты.

– Есть и третье – хитрость, – продолжал Андрей. – Она не стеснена. Она способна нагло попирать и силу, и ум. Несправедливо это как будто. У нас говорят: «Бог знает…» Много нужно работы, чтобы построить дом, который один человек развалит за утро. Хитрость… Горькое презренье сильных и умных – мед перед ядом презренья хитреца.

– Это тоже правда, – согласился Бхарави.

– А ты знаешь, о каком яде я думаю сейчас? – спросил Андрей.

Трое невольно потянулись друг к другу, и Бхарави ответил за себя и за тибетского гостя:

– Знаем!

– О яде, который убил?

– Да, да, – подтвердил Бхарави и, читая мысли русского, продолжал: – Может быть, когда-либо откроется, кто остановил Тенгиза, сына Гутлука, соком грибов или чем-то еще. Но думаю, не откроется. К чему? Совершившееся – совершилось.

– Мы – точно братья, – сказал Андрей. – Ничто не изменится, если имя убийцы – Случай, Судьба, Небрежность… Таких слов много, и мы, не соглашаясь со злой волей, возлагаем надежду на божий суд. Так ли, иначе ли, но суны имеют в монголах опасных соседей. Что будет?

– Сейчас – ничего. Даже война нуждается в отдыхе. Скоро пойдут караваны. Ты без помехи уйдешь на запад, он, – Бхарави кивнул на Исаака, погруженного в молитву, – на восток. Пока – будет мир. Суны – множество, но им хватает пределов Великой Стены.

– А потом? – спрашивал Андрей. – Чего ждать потом?

Потом… Суны и сильны, и слабы. Верховная власть развращена. Монголы ленивы, жестоки, как дети, любят оружие и развлекаются войной. Может быть, найдется кто-то среди них же, только среди них, кто научит их находить счастье в мире. Но, не умея трудиться, они скучают, скучают… Им снятся походы.

Наверху смеркалось. Из продуха в каменной плите-крыше падал тусклый, слабый свет, и пещера-келья казалась погруженной в туман. За дверью был слышен шорох многих ног, издали, из храма Будды, доносился глухой звук меди.

– Не знаю, не знаю, – повторял Бхарави. – Ты заставил меня гадать о будущем. Это не нужно, не нужно… Время то стремится, то замедляется. Не знаю. Может быть, Брама спит и грезит, а мы, вселенная, все, что движется и что неподвижно, – только сны Брамы. Что я знаю? Может быть, есть нечто совсем иное, совсем. Нечто непостижимое для нас и находящееся вовне. Что могу я сказать? Я – тень. Я только сон…

На тропе восток – запад – восток встречались и расходились караваны. Один – на восход солнца, другой – на его закат. Самый умный следопыт не мог бы сказать, куда же ведет тропа, так как число встречных следов было одинаково.

Синие монголы развлекались бездельем, оружием, конской скачкой и рассказами об удалых делах войны. В сумерках пряный дым кизяка поднимался сереньким столбиком в холодеющем воздухе. Кто-то поминал Тенгиза. Того, кто стал великим ханом и кем-то был побежден на пиру после взятия сунского города Су-Чжоу.

Кто-нибудь из очевидцев в который-то раз повторял, по-детски дивясь виденному:

– И мы пришли. И он был уже без дыханья. И на нем лежала мертвая женщина. И тогда мы поняли – мы думали, что он хан, а он был человек. Как я, как ты…

Коль так, то чему удивлялся рассказчик? Что за беспокойство ему хотелось будить в себе и в других? И почему он нуждался в подтверждении смертности даже тех ханов, которые могли сделаться великими и не сделались ими по милости или из зависти Смерти?

Вместе с Тенгизом умерли другие сыновья Гутлука. В семье остался единственный мужчина, сын Тенгиза, мальчик Есугей. Дети не годятся в ханы синих монголов. Гутлук, забытый ради Тенгиза, схватил падающую власть стареющей цепкой рукой. Кто-то хотел возразить. Гутлук избежал большой крови, пролив малую с усмирившей всех стремительной жестокостью.