Емельян Пугачев. Книга 2 - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Шишков cтр.№ 96

— Полячок один, фидерат прозывается, да казак, да офицер. Казак будто в полон попал, полячок в сшибке убит, а офицер повешен.

— За что офицер-то?

— Да чевой-то супротив государя провирался, — сказал Киселев, и глаза его стали злыми, — с изменой, известно, турусы разводить неча!

Волжинский при этих словах порывисто поднялся, накинул шубу и, хмурый, вышел. Шванвич, посмотрев вслед ему, сказал:

— Ты, Киселев, с нами будешь жить. Согласен?

— Ой, ваше благородие! — обрадовался старик. — Да с полным нашим удовольствием!

— Эх, черт! — воскликнул Шванвич. — Жаль, вещишки пришлось бросить в пути.

— Никак нет, ваше благородие, — и Фаддей Киселев выволок из-под кровати походный чемодан Шванвича. — Вы бросили, а мы с Ванькой Брусовым подобрали. Как это можно… Вот и ключик, пожалте, ключик-то я нарочно отвязал да в карман сунул, а то кто его ведает, тут народ аховый.

Растроганный Шванвич крепко обнял старого гренадера. Ванька Брусов, получив разрешение, ушел. Старик затопил еще не остывшую печку, принес из чулана кислой капусты, бок баранины, сбросил старенький мундир, засучил рукава рубахи, стал готовить щи да кашу.

— Таперича заживем, вот как заживем, ваше благородие!

— Только долго ли жить-то доведется, — вздохнул Шванвич, разбирая свои вещи.

— Вот то-то и оно-то, — ответил Киселев, — никому знать не дадено, один бог знает, правда ли верх возьмет, алибо опять кривда укрепится. Ох, грехи, грехи!..

— А что же ты правдой считаешь и что кривдой?

— Ах, ваше благородие, да ведь правда-то на мужицкой стороне, ведь вся Росея-то на мужике стоит, мужиком кормится. А либо взять бусурманскую войну. Кто турку побеждает? Опять мужик!.. Эх вы, косточки мужицкие!..

Дюже мне жалко вас…

Шванвич внимательно вслушивался в грубоватый говор Киселева. Ему нравился этот простосердечный, услужливый старик. Да и сам Фаддей Киселев за дальнюю дорогу успел присмотреться к Шванвичу и полюбить его.

Шванвич с удовольствием раскладывал свои пожитки по кровати. Вот зеркальце, три куска пахучего мыла, бритва, ножницы, свечи, походный подсвечник, чай, сахар, иголки, нитки, белье и, главное, с десяток немецких и французских книг, купленных им в Петербурге. Вот они, ненаглядные!.. С ними можно коротать время, в часы душевной тоски они унесут его мысль в область фантазии чудесной… И он готов был целовать свои книги, как горячо любимую женщину.

Бритва! «Ну, уж нет, надежа-государь, хоть ты и пожаловал нас бородой, а я все же буду бриться!» — подумал он и провел ладонью по заросшей щетиною щеке.

— Вот я и толкую… Мужик натерпелся ой как! Ведь вы сами, ваше благородие, видели, как походом шли, — мужик все к царю, да все к царю лататы дает, мужика таперича ничего не устрашит — ни розга, ни пуля. Уже раз заступник-царь объявился да посулил мужичку землю с волей, — мужик весь на дыбы поднимется, врагов зубами будет рвать… Миллионы их, мужиков-то!

— Толку мало в мужиках, — возразил Шванвич, приготовляясь бриться…

— Вот армия придёт с войны — государю, пожалуй, туго будет. Как полагаешь, Киселев?

— Вот то-то и оно-то. Войско-то у батюшки неахтительное. И порядку маловато; да и обучены, похоже, не бог знат как… Ведь у государя все народ простой. Воевод, чтобы настоящих, нетути. А ему, батюшке, одному не разорваться стать. Вот, ваше благородие, — и Киселев, бросив мыть гречневую крупу, подошел вплотную к Шванвичу, — вот ежели б вы да и другие господа офицеры от всего чистого сердца взяли бы да и помогли наладить дело-то военное!.. Ежели офицерство поможет, дело-то крепко будет, а не поможет — карачун нам всем!.. Ваше благородие! Вот было бы добро-то!.. — морщинистые щеки Киселева задергались, голос стал срываться. — Ваше благородие!.. Ведь один раз живем. Ты все знаешь, ты всю военную науку превзошел и на войне сражался… Уж ты прости меня, старика… Помоги, заступись, родной, за нас, сирых! — Старик, всхлипнув, неожиданно повалился молодому человеку в ноги.

— Что ты, Киселев! Да что ты, старый? — попятился изумленный Шванвич.

— Встань!

— Не встану, ваше благородие! Пока слова твоего не услышу, не встану!

— Встань! — и Шванвич, смущенный, растроганный, принялся подымать гренадера. — Я всеми силами… что могу… Я ведь и сам… того… к простому люду… Я… понимаю, понимаю, старик!

Но Киселев, поднявшись и ничего не слушая, а только бормоча: «Ваше благородие, спасибо, ваше благородие!..» — схватился за голову и, шатаясь, как пьяный, вылез в одной рубахе на мороз. Он присел на крылечную ступеньку, сгорбился, взматывал головой, сморкался в рубаху и, не переставая, выборматывал: «Спасибо! Эх, вот спасибо-то!..»

За ним выскочил Шванвич:

— Киселев! Киселев! Да ты что?.. — и потащил старика в избу.

3

Поздно вечером, когда Пугачёв уже собирался ложиться спать и, сидя в маленькой горенке, доигрывал с Шигаевым последнюю партию в шашки в поддавки, дежурный Давилин доложил о приходе Хлопуши. Пугачёв велел впустить его.

Огромный Хлопуша сбросил с широких плеч лисью с бобровым воротником, богатую шубу и, опасаясь повесить её в прихожей («Чего доброго стянут!»), вошел к Пугачёву, ужав шубу под мышку.

— Вот, батюшка! — сказал он, тряхнув лохматой головой. — Перво-наперво кланяюсь тебе вот этим гостинцем, — и он разбросил в ногах Пугачёва лисью шубу мехом вверх.

— Благодарствую! — промолвил Пугачёв и, подмигнув в сторону шубы, ухмыльнулся. — С кого снял? Ась?

— Ни с кого, батюшка, — усмехнулся в свой черед Хлопуша. — А это управитель Авзянского завода скоропостижно преставился, так он отказал тебе на поношенье. Носи на доброе здоровье, батюшка!

— Садись, Хлопуша-Соколов!

— Постоим.

— Давилин! Подай сюды бархатный кресел… Садись, господин полковник!

Хлопуша покорно хлюпнулся в придвинутое кресло.

— Жалую тебя, Соколов, полковником и ставлю командиром над заводскими крестьянами, коих ты привел ко мне: над пятьюстами!

Хлопуша вытаращил на батюшку глаза, вытянул вперед руки с растопыренными пальцами и, подобно большой жабе, опрокинулся с кресла, как в омут, Пугачёву в ноги:

— Батюшка, помилуй! Какой я, к свиньям, полковник, я и грамоте-то ни аза в глаза!.. Ослобони, отец!

— Грамота ни при чем тут, — сказал, раздражаясь, Пугачёв, — лишь бы человек в дело свое веру имел да честь бы блюл. Встань и не супротивничай!

Объявляю тебе благодарность царскую за людей, за порох, за пушки да за пять тысяч рублев казны, что прислал мне. Пушки опробованы — добрые, бьют метко… А это что у тебя за узелок?

— А это, батюшка, второй гостинчик тебе — два «пряничка» да два «пирожка», — и Хлопуша, размотав холстину, вытащил медные увесистые плитки и подал их Пугачёву. — Орленые «прянички» — то, батюшка!