Режиссер. Инструкция освобождения - читать онлайн книгу. Автор: Александр Гадоль cтр.№ 13

Я здесь, с игрушечным пистолетом, а он – в Чикаго тридцатых годов, с настоящим кольтом сорок пятого калибра, а тени у нас одинаковые. Мы смотрим на одну тень, разделенные временем, как влюбленные, разделенные континентами, видят одну луну.

Я боялся сойти с места или как-то по-современному пошевелиться, чтобы не спугнуть магию. Свет и тень. Что еще нужно человеку для счастья?

75

Двумя днями ранее я не знал, что делать, и хотел повеситься, а сейчас я господин в костюме и шляпе. Карманы набиты визитными карточками, которые при желании превратятся в деньги. Одежда пропахла сигарным дымом, а в мой офис на холме свет просачивается сквозь жалюзи. Раньше было понарошку, а теперь по-настоящему. Я психоаналитик. Ко мне придут люди. Я им буду рассказывать, как жить, как делать. Они будут ловить мои слова, впитывать советы. Те слова, что раньше слышали бесплатно, станут для них платными. Это ли не чудо?

Я дрожал от предвкушения. Я был посвященным в тайну, которую никто не знал, словно я среди спящих в палатке летнего лагеря. Вечером все нажрались и спят. Один я не сплю. Ползаю по спящим. Делаю что хочу, а они не просыпаются. Лапаю девок, пинаю пацанов, ведь никто не узнает. Все спят, а если кто проснется, то подумает, что я – сон, и снова уснет. Я могу делать все что захочу, пока все спят. Спрятать вещи, разрисовать фломастером чье-то лицо, поменять спящим позы, уложить недоступную красотку между двумя прыщавыми задротами, которые наяву даже мечтать не смели о таком счастье. Много всякого. А когда они проснутся, то никогда не узнают, что их кое-что связывает. Я главный в этом сонном царстве. Но если еще кто-то не спит, то мне не повезло. С ним придется делиться или притворяться спящим. Все спали, кроме этого малолетки. Но он не знал, что я тоже не сплю. Значит, я на шаг впереди.

На малолетку я больше не сердился. Он, конечно, молодец – раньше меня додумался стать фальшивым психиатром. Сам бы он не додумался. Мал еще. Кто-то ему помогал. Или он подражал кому-то, как я подражаю ему. А тот, кому он подражал, тоже, наверное, подражал, и так, по цепочке, я могу проследить до самого первого и узнать то, чего не знает второй, третий и все последующие.

Я не знаю, зачем мне это нужно, но мне этого хочется. Когда думаю об этом, становится уютно и хорошо, словно у меня есть настоящая цель в жизни, то есть настоящее оправдание всему тому, что со мной происходит.

Я развернул надувной матрас и укрылся заранее припасенным одеялом. Засыпая, вспоминал толпящихся у входа в клуб. Скучающие парни и девушки. Стоят, переминаясь с ноги на ногу, дрожат от предвкушения счастья. Надели на себя все самое красивое и не смотрят друг другу в глаза. Как мотыльки липнут к яркому и блестящему. Послушно и бесстрашно летят в неведомую дыру, откуда сочится яркий свет. Мы одинокие существа, и все, что мы делаем, – все для того, чтобы нас полюбили.

76

В тюрьме уснуть трудно. Всегда ловлю тишину. В шумной хате это сложно. Но я сумел в шуме найти червоточину и прислушаться к ней. Сначала она маленькая, то и дело ускользает. Я долблю ее вниманием. Глубже и глубже, пока не оказываюсь в кромешной тишине. Это темнота звука, а вокруг орет радио, галдят голоса. Так я засыпаю. И просыпаюсь там, где ничего не помню о том месте, где уснул. Где-то в каменном веке, в пещере у костра.

Я маленький, пяти лет, а не такой, как сейчас. Поэтому чувствую себя маленьким здесь, во сне, а тело взрослое. Давно заметил, что сколько ни взрослей, а пока не гляну в зеркало, все кажется, что мне пять лет, не больше. Вот почему любой мой страх не страшнее волка. Рядом, на прелых шкурах, спят отец и мать. Моя живая сестра не спит. Поддерживает огонь. Странно, но здесь она старше меня, а всегда была младше и умерла в девятнадцать лет. Здесь ей как раз девятнадцать, а мне почему-то пять. Она давно проснулась и ждет, когда проснемся мы. Снаружи ночь, но в пещере безопасно. Прошло, наверное, часа два, как мы уснули, а во сне – уже целая жизнь. В глубине пещеры какие-то люди. Все спят. Их не видно. Силуэты, храп. Успокаиваюсь, когда вижу всех живыми и здоровыми. Потом смотрю: до утра далеко, можно еще поспать. Снова засыпаю, потому что ничего не помню из того, что снилось. Если бы помнил, ни за что бы не уснул.

На воле, бывало, снились кошмары. В тюрьме кошмары не снятся. В тюрьме просыпаюсь в кошмар, а засыпаю в… не знаю, как назвать… во что-то хорошее. Для плохого сна есть название – кошмар, а для хорошего не придумали. Что считать сном, я еще не решил. Там я не помню ничего из этой яви, будто ее нет, а здесь помню разные сны. Там просыпаюсь – и нет тюрьмы, даже исчезли воспоминания о ней. Хожу, живу. Настолько реально, что нет сомнений, а здесь – сплошные сомнения. Сегодня так, а завтра не так. Зыбко, как кисель. Чувства изменяют: глаза, уши, вкус, нюх. Каждый раз по-разному, а там – боль больнее, вкус вкуснее и любовь всем телом, а не головой и членом. Здесь лишь кончиками пальцев, пугливо и брезгливо, а там – без страха, полностью и ни о чем не жалея. Когда просыпаюсь здесь, остается ностальгия за сном, а там – ностальгии не бывает, потому что ничего не помню о том, что здесь. И если там ощущения реальней и я их запомнил, то, может быть, тот мир реальней, чем этот?

77

Я спрашивал любого зэка: хочет ли он так уснуть, чтобы не проснуться? Чтобы исчезла тюрьма и кошмар закончился? Чтобы не было этого сраного порядка, где все устаканивается и обретает свое место, каждый сверчок знает свой шесток, взвеси расслаиваются по плотности, молекулы воды кристаллизуются в правильную снежинку, все отлажено и нет места мятежному, есть только функция и полезность, бесполезный тоже полезный, потому что занимает ячейку бесполезного, играет роль независимого?

Любой отвечал, что да, он, засыпая, мечтает покинуть структуру, которая жует его ржавыми зубами, подгоняет под себя, отсекая ненужное, добавляя нужное, чтобы он был незаметен и выгоден. Он засыпает, чтобы не слышать боль на свежесрезанных местах и не расчесывать уродливые наросты. Или наоборот, страшно до паники уснуть и что-то пропустить. «Забыться» и «не забыться» накатывает волнами. Большое пульсирующее сердце над тюрьмой. Отчаяние сменяется надеждой и наоборот. Зэки живут внутри большой пульсирующей личинки. Сердце тюрьмы. Потом мне сказали, что сердце тюрьмы – это котловая хата, а не то, что я себе придумал.

78

В котловой хате сидит смотрящий за тюрьмой. Он держит общак, так мне сказали. Из котловой хаты, как вены от сердца или паутины от паука, расходятся дороги. Дороги – это связь между хатами. Дорог всего семь. Первая – мокрая, по канализации. Вторая – сухая, по воздуху через решку. Третья – ноги, при помощи продольных и хозобслуги. Четвертая – кабуры, замаскированные дыры в стенах. Пятая – дуйка или вентиляция. Шестая – луна, или светильник, спрятанный в сквозной нише под потолком, и седьмая – … седьмую забыл. Но их семь. Зэки суеверны, и число дорог не случайно. Будь пятерка счастливым числом, дорог было бы пять, а восьмерка… пришлось бы придумать восьмую.

В два часа ночи гул голосов нарастает. Минут сорок все громко разговаривают. Всеобщее возбуждение затухает к трем часам утра. Так каждую ночь. Можно сверять часы. Что-то действует на них извне. Солнце или луна. Прилив-отлив. Физика и химия. Они базарят, не ведая, что подчиняются чужой воле. Самая близкая и явная чужая воля – это воля небесных светил. Неявная – паразит, что прячется в хате и пульсирует, как большая жирная личинка.