Соколиный рубеж - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Самсонов cтр.№ 163

читать книги онлайн бесплатно
 
 

Онлайн книга - Соколиный рубеж | Автор книги - Сергей Самсонов

Cтраница 163
читать онлайн книги бесплатно

День назад все бы только облегченно обмякли, вознося благодарность посмурневшему небу, которое хоть на сутки, но стало живым, но сейчас он, Зворыгин, еще раз почуял себя обворованным. А еще через миг заревела над аэродромом сирена, а быть может, ревела и раньше, и они ее просто не слышали, – распухала толчками в зворыгинском черепе, вмуровав все его существо в понимание: никуда он отсюда сегодня не двинется.

Вечный Круль словно вывалился из чего-то горевшего и с невиданной спешкой и яростью гнал спотыкавшихся Зыкова и Кудряшова, то и дело засаживая пистолетом по шее то тому, то другому, точно это они виноваты во всем, а на лицах ребят земляными червями извивались улыбки – безотчетной, естественно-злобной, бессмысленной радости от чужого падения.

– Что такое там, что?! – напустились на них.

– А кирдык сопляку! – со значением «Есть Бог!» бросил Зыков. – Пробежался, сучонок, и не оторвался. Ему бы сразу газ убрать, а он дальше попер, как баран, зацепился за проволоку и-и-и… Лежит теперь, как падаль, кверху брюхом. Я сажусь – фрицы мечутся, самолетик его облепили: саботаж, саботаж! Наши, наши, видать, этот «мессер» готовили, ну! Короче, амба, братцы, на сегодня. Гуляй, рванина, от рубля и выше. Вот теперь будет им… Это ведь тот же самый таран – вот чего они сделали. Ох и будут им шкуры дубить.

– Да, на сутки. Каждый «мессер» обследуют до заусенца. – Ощепков посмотрел в Зворыгина недрогнувшими светлыми глазами, которые, как прежде, ничего не обещали, никогда ничего никому не сулили, как глаза неприступно суровых святых на старинных иконах, а только понуждали человека к новому усилию и за это усилие спрашивали – по тому же пределу, как с себя самого.

– Вылет не отменяется? – со смирившейся болью отнятия и остывшей тоскою осклабился он. Все ломается именно так – хамски буднично и унизительно просто.

– А ты думал, мы завтра заночуем под нашей шинелькой? Нам и так подарили, чего не должны. Надо ж было такому сегодня, – прочитал на зворыгинском лбу, и зашлись от жестокого смеха, будто горло и грудь им забило горящей дымящейся паклей и никак не могли ее выхаркать в кашле. – Вот прорезались русские люди! Помогли, мать их в душу, когда не просили. И ведь не попрекнешь их за это – как лучше хотели. Пытку нашу хотели… ух, е-о-о!.. пытку остановить. Подарили день жизни, спасибо! Как, Зворыгин, не лопнете?

– Уже я, уже!..

Он прекратил существование, осталось лишь дыхание, и не жрал его страх, не когтили рассудок догадки, что, возможно, давно уже кто-то из немцев, этих вот жадно преданных фюреру девушек примечал его близость с ефрейтором Борхом или видел его сцепку с Готлибом, и что оба они уж повисли на мясницких крюках, или тот моложавый холеный эсэсовец, спускавшийся ночью в подвал вместе с Решем, просто бьет Руди стеком, хворостиной по пальцам – не столько по изнеженному телу, сколько по душе, – и что Руди такого не вытерпит, ощутив, как легко они могут сломать то как раз, что он любит и жалеет сильнее всего, – исключительно чуткие музыкантские пальцы.

Зворыгин пребывал в том состоянии зрячего бесчувствия, которое одно и позволяет просиживать на месте много часов кряду. А едва опустился на нары, покорное согласие обволокло и переполнило Григория, точно втиснутый в воду порожний черпак. Отчего-то привиделась беспредельная степь его родины, и Зворыгин почуял, как тоскует по ливню сожженная суховеем земля, напитанная вечной и всесильной горечью полыни, ощутил на соленых и горьких губах привкус ветра и солнца, услышал зачаровывающий звон кузнечиков в траве, вобрал медвяный запах чубатого сиреневого чабреца, увидел прошитые солнцем огромные шатры болиголова. Он был везде, под каждою былинкой, в каждой сусличьей норке, в каждом женственном, хищном и лживом, удивительно чистом цветке дурнопьяна, похожем на закрученный бочажной водовертью изломистый, зубчатый раструб граммофона: никогда он не видел цветка столь диковинного и красивого, разве в Нике его было то же, что и в этом цветке.

Отливающим сталью коричневым коршуном плыл в добела накаленном голубом океане надо всем неоглядным недвижным величием степи, видя сизо-молочные волны нестерпимо сияющего ковыля, видя, как горький ветер гонит за окоем, неустанно шершавит литое его серебро и как безропотно клонящийся ковыль обнажает седую хребтину земли, что остается зримой до тех пор, пока вольно гуляющий ветер не покатит ковыльное море обратно. А потом он увидел степь в мерцающей девственной голубизне первоснежья и ложащийся на забеленную землю цыплячий пух снега. Снег мерцал надо всею землей, над Россией, над немецкой страной лагерей – невесомо, обильно валил, целиком растворяясь в полете, как будто не мог даже самой ничтожной частицей коснуться здешней проклятой земли, на которой уже ничего не могло уцелеть и прижиться – ни единой крупицы мировой красоты, ни единой пушинки живого. И Зворыгин почуял дуновение родительской силы: то Россия дохнула на него чистой студью – может быть, еще что-то обещая ему, а быть может, прощаясь навеки.

И вот эту прощальную нежность, тишину только что сотворенного мира разрубили стальным полотном; нестерпимо знакомый страдальческий вой заржавелой железной калитки, простудив все нутро, скинул с нар летунов, осознавших, что немцы пришли среди ночи! С метрономною неумолимостью застучали подковки сапог, и починенный после аварии Круль, замерев на пороге, торопливо сцепил непослушные звуки в слова:

– Сфорыкин! Выходить! Быстро, быстро со мной!

В Зворыгине больше не бил молот крови – не в силах посмотреть ни в чьи кричащие глаза, поплыл за сутулой суконной спиной, почему-то, зачем-то различая на ней все седые ворсинки, удивляясь алмазной остроте восприятия при совершенном нежелании гадать, для чего его подняли и куда повели.

Аэродром был залит светом мачтовых прожекторов – ослепительно-белый под угольно-черным, точно выжженным небом; на рулежках гудели моторы плоскобоких больших грузных транспортников. Гауляйтер барака тащил его старой дорожкой – мимо призрачной туши ангара и как будто на взлетную полосу, перепутав цвет неба, время суток и все остальное. И вдруг… повернул в полутемный туннель под трибуной.

По ту сторону амфитеатра Григорий еще не бывал. Ни слепящего света, ни вышек, ни узловатых струн колючей проволоки – городок, как на книжной картинке: черепичные крыши, коньки, заработанный мирный покой, фонари в одуванчиковых ореолах, шеренги тополей с шерстистыми молочноголубыми листьями, толкотня мотыльков на свету. Но на красных обветренных стенах белели таблички с угловатым готическим шрифтом, у подъездов покачивались истомившиеся часовые с молодыми припухлыми лицами здешних курсантов. Кое-где горел свет – на вторых этажах, в кабинетах бессонных, ответственных за мальчишек людей.

Круль добежал до оплетенного плющом кирпичного особнячка, потянул за продетое сквозь добродушную львиную морду кольцо:

– Шнель, шнель, руссиш, комт!

Дубовые панели, отрезанные волчьи головы, рога, расписные тарелки, картины… верно, тут квартирует сам Реш или, может быть, важный какой оберштурм – настоящий хозяин всего. Для чего же – в господский уют? Если уж заглянули в нутро ястребка – он просвечен насквозь: можно в мусор.

Вернуться к просмотру книги Перейти к Оглавлению Перейти к Примечанию