Китаист - читать онлайн книгу. Автор: Елена Чижова cтр.№ 49

Cтраница 49

«Что? Зачем?» – снова заскрежетало, но теперь уже не под днищем, а глубже – под рельсами, в самой земле, под искусственным терриконом насыпи, и сразу, точно коротким промельком, – мешок с красными прорехами: из вагона-ресторана, где разделывают что-то мясное. На перегоне Москва– Москва.

Прыгая через три ступеньки выцветших косых линеек, он ссыпался вниз, чтобы прочесть размытое временем или откуда ни возьмись подступившей к глазам соленой влагой: Рядовой четвертого полка РОНА Корнилов Матвей.

Лист, заполненный довоенными буквами: т с горизонтальной черточкой сверху, р – внизу завиток, смотрел на него как предатель; этот, Матвей Корнилов, а ведь ходил в советскую школу, слушал наше радио, сдавал нормы ГТО, может, даже прыгал с парашютом – мать говорила, до войны все прыгали, – ну не все, большинство, представь себе, и девушки, – в чем и расписался собственноручно.

Влага, вскипев праведным гневом, испарилась. Осталась только соль, выпала на дно мозга толстым слоем.

Сбоку, где признательные листы обычно подшивают, зияли две прорехи от дырокола, рваные, как ноздри разбойника: не ха-ха, а учебник по средневековой истории.

Он поднял просоленные в дубовой бочке (куда там огурцам!) глаза:

– Из «Дела» вырвал?

– Типа, – Ганс кивнул легкомысленно и потянулся к листку, еще горячему, даже руку жгло.

– Зачем? – спросил, уже предугадывая ответ. Чтобы, прикрывшись правдой, поставить на одну доску: советских бойцов, привязавших к тросу фашиста Райтенбаха, и кровавые полчища нацистских нелюдей.

– Ну как – зачем? Эти. Мохнаткин, Лихайчук, Свирский, – Ганс перечислил поименно, будто заплечных дел мастер, самолично вырвавший клещами не только всю их подноготную, но и саму память Корнилова Матвея, выдавшего тех, кто пытался выдать себя за красных партизан. – Живут, арбайтают… Типа простые советские люди… И не догадываются, что попали в историю, – Ганс пристукнул кулаком по столу.

«В историю». Застарелые частицы пыли, смирно лежавшие на столешнице, поднялись над лампой и выстроились, дрожа в расстрельном луче.

– Ну хочешь, я возьму. Передам, – с ударением на «я»: в сложившейся ситуации единственный полномочный представитель, но не безликих «всех», а компетентного органа, будто указанного в графе «адресат».

Но отправитель, словно его спугнули, вдруг спохватился. Забрал и спрятал от справедливого советского правосудия преступно уворованный лист.

Он еще спал, когда Ганс примчался с гонораром. Конверт в руке казался тяжеленьким, но партнер поступил невежливо: не предложил пересчитать. «Считай не считай – как поймешь, если он меня облапошил», – конечно, не ложка дегтя, отравляющая бочку радости. Но полновесная черная капля.

Днем мотались по городу – на этот раз он увязался сам: во-первых, полюбоваться напоследок: «Кто знает, когда еще доведется». Однако был и расчет: а вдруг наткнемся на магазин шуб.

Пару раз Ганс звонил из автомата, похоже, с кем-то консультировался. Он ждал снаружи.

– Вопщем, так. Столик надо заказывать.

– По телефону?

– Не. Лучше подъехать. На углу Невского и Садовой они сели в автобус, идущий в сторону Невы. Сквер у Инженерного замка украшал навязший в зубах идол: правая рука – блудливой жменью в подбрюшьи, левая – ладонью наружу. На фотографиях фюрер нем-русской нации был тощ и тщедушен, но местные скульпторы на материалы не скупились. «Ишь, грудь ему сваяли! Как у бойцовского петуха».

За искусственным каналом маячили голые купы деревьев. Снег в Летнем саду издали мнился голубым.

Он смотрел на бывшую Берлинскую рейхсканцелярию (точнее, ее уменьшенную копию, которую захребетники возвели посреди Марсова поля: подъезд с двойными колоннами и мраморной лошадью, повернутой к Неве), будто проверял свое ночное впечатление: при дневном свете здание не выглядело зловещим. Какие-то люди, человек пять или шесть, стоя на ступеньках, размахивали цветными флажками: каждый-охотник-желает-знать-где-сидит-фазан. И сами чем-то напоминающие птиц, но скорее павлинов. «Как на карнавал расфуфырились!»

К кромке Марсова поля прижимались крытые грузовики. Черным горохом с задних бортов ссыпались здоровые лбы-полицаи – и двинулись, растягиваясь сплошным широким ремнем с явным намерением что-то опоясать, а по возможности и на все дырки затянуть.

Последнее, что он увидел, отъезжая от светофора: тряпка радужной раскраски, которую фазаны взметнули над головами.

– Это кто?

– Хто-хто. Додзики, – парень, сидящий сзади, процедил сквозь зубы, отчего-то с белорусским акцентом. Точь-в-точь как баба Зося, их соседка по бараку. Обращаясь к его сестрам, говорила: дзяучынки. – За свободу ихнюю демонстрируют, – парень сплюнул.

– А эти, в черном?

– Пятерка. Винтить будут, – но, видно опознав в нем заезжего иностранца, снизошел до расшифровки: – Пятая айнзацкоманда. – И, молодцевато пнув шипящую заднюю дверь, сошел.

– Им что, три года впаяют? – он спросил, отчего-то представив не тюрьму, а овраг: бездыханные тела, накрытые этой самой радужной тряпкой.

– Им-то? Не, вряд ли. Десять суток общественных работ, – Ганс смотрел парню вслед.

Он подумал: «Ну и ну… Захребетники-то, оказывается, трусы. Было бы чего бояться. Помахал метлой десять дней – и свободен».

Автобус уже въезжал в его родной район.

– А мечеть где? – он смотрел в небо, пустое без голубых минаретов.

– Взорвали, – Ганс пожал плечами. – А то желтые тут шарились, не пройти не проехать. Особливо по пятницам, – и указал пальцем: – Нам туда.

«Тоже мне, Иван Сусанин нашелся!» Если разобраться, здесь хозяин он. Шел, вглядываясь в лица прохожих, будто надеясь встретить соседей по дому, по этим родным местам, знакомым до последнего сарая, – в школьном детстве спрыгивали на спор; кирпичная баня – раз в неделю всей семьей ходили мыться; угловой сквер, где играли с мальчишками в лапту.

– Сворачивай, срежем. – За чугунной решеткой, перекрывавшей подворотню, начинался проходной двор.

– Закрыто, – Ганс прошел мимо ворот.

– А они как же?.. – он подергал замкнутую калитку.

– Как-как. Ключом. Будто подтверждая эти слова, к калитке подошла женщина с усталым и каким-то пыльным лицом, отомкнула, вошла во двор и тщательно заперлась. Впрочем, унылая тетка с хозяйственной сумкой скорее исключение. Прохожие, попадавшиеся навстречу, выглядели на удивление бодро – если сравнить с их советскими антиподами, живущими в этих же самых домах, но за тысячи километров. В глубине бывшей тайги.

Местные шагали энергично и уверенно, да и одеты они лучше, во всяком случае синие, – за несколько дней, проведенных в Петербурге, он научился различать. Как сами они – евреев, которые не успели или не захотели эвакуироваться, различали с первых дней оккупации, когда в город вошли немецкие войска. Уже через два месяца (об этом он и раньше думал с болью: «Как же так? До войны ленинградцы были интернационалистами, все национальные предрассудки остались в дореволюционном прошлом») усердием дворников, работников ЖЭКов и их добровольных помощников Ленинград был объявлен judenfrei… ^[2]