Приморские партизаны - читать онлайн книгу. Автор: Олег Кашин cтр.№ 2

– Челябинск, 2 февраля. Мужчина, 51 год. Задержан по подозрению в краже в супермаркете. Доставлен в ОВЛ Аргаяшского района, там неожиданно почувствовал себя плохо. Умер;

– Магнитогорск, 3 февраля. Мужчина, 64 года. Вызван в полицию в качестве свидетеля по делу о хищении горючего. Почувствовал себя плохо, умер;

– Краснодар, 4 февраля. Мужчина, 32 года. Написано, что пьяный. Доставлен в отделение, помещен в камеру, ночью стало плохо, умер;

– Краснодарский край, станица Павловская, 8 февраля. Мужчина, 33 года. Задержан за правонарушение (не уточняется). В отделении стало плохо, умер;

– Хабаровск, 8 февраля. Мужчина, 44 года. Задержан за распитие спиртного, доставлен в отделение, во время составления протокола почувствовал себя плохо. Умер;

– Кострома, 9 февраля. Мужчина, 18 лет. Задержан за мелкое хулиганство, доставлен в отделение, там же и умер;

– Ростов-на-Дону, 9 февраля. Мужчина, 39 лет. Доставлен в полицию для опроса по заявлению о взломе двери. Умер;

– Киров, 11 февраля. Женщина, 54 года, задержана за мелкое хулиганство. В отделении почувствовала себя плохо, умерла;

– Бийск, 12 февраля. Женщина, 61 год. Задержана по подозрению в мошенничестве. Стало плохо, умерла;

– Москва, 16 февраля. Мужчина, возраст не указан. Задержан при попытке похитить платежный терминал в магазине. Плохо стало прямо во время задержания, умер по дороге в больницу.

Это то, что гуглится с первой попытки. Со второй нагуглится еще больше. Люди в отделениях полиции умирают каждый день. Как и во всякой эпидемии, описания смерти абсолютно однотипны. Человеку становится плохо, полицейские вызывают врачей, а сами пытаются оказать помощь, но тщетно, врачи приезжают уже к трупу. И еще в каждом сообщении есть обязательная фраза – «по факту смерти проводится проверка». Фраза обязательная, но на самом деле именно что необязательная, дежурная – проверка-то проводится, но, как правило, никто не слышал о том, что они там напроверяли.

Иногда удается поставить диагноз, почему-то очень часто звучит тромбоз легочной артерии, или просто сердечная недостаточность. Людям и в самом деле часто, очень часто становится плохо с сердцем, и по теории вероятности логично, что сколько-то из носителей сердечной недостаточности по несчастливому стечению обстоятельств в момент неизбежной смерти оказываются в полиции. Но не каждый же день!

Стоит, между прочим, иметь в виду, что, если смерть вдруг запаздывает, человек успевает доехать до дома или до врачей и рассказать, откуда именно у него взялись неожиданные проблемы со здоровьем. Так случилось 26 января в Белгороде, где задержанный и потом отпущенный гражданин успел рассказать врачам, что в полиции его избивали, и только после этого умер. Его избили в полиции, и после этого он умер – сенсация, правда? Вы удивлены?

Десятки моих соотечественников в течение двух неполных месяцев (если считать годы, то будут сотни) оказались объединены одной общей судьбой – задержан, доставлен в отделение, внезапно почувствовал себя плохо, умер. Такая вот русская Эбола, смертельная болезнь, ежедневно утаскивающая на тот свет самых разных людей, мужчин и женщин, молодых и старых. Каждый день или почти каждый день в России кто-то внезапно умирает в отделении полиции. Это нормально?

Я не берусь утверждать, что в каждом из этих десятков случаев речь идет о смерти в результате физического воздействия со стороны полицейских, но я не верю, что полицейские участки обладают каким-то загадочным мистическим качеством, обеспечивающим повышенную смертность от тромбозов и инфарктов именно в этих стенах. Если новости каждый день приносят внезапную смерть в полицейском участке, то речь действительно идет о какой-то странной эпидемии, нуждающейся в точном выяснении ее причин, локализации и эффективной борьбы с нею. Это менее интересно, чем Донбасс, это не вызовет бурных обсуждений в социальных сетях, да и скучно читать заунывно повторяющиеся одинаковые истории – «Умер, умер, умер». Но вы уверены, что умирать всегда будет кто-то другой, не вы? Я по поводу себя совсем не уверен, и я боюсь этой эпидемии, и хочу, чтобы все ее боялись, потому что она страшная, и ее нужно остановить.

Он опоздал на похороны отца.

Аэропорт пятьдесят какого-то года постройки, времен великой дружбы, непропорционально большой для маленького областного центра, десятиугольная ротонда, и под потолком статуи каких-то колхозниц с отбитыми носами. Под статуями стоячее кафе, пластмассовые стаканчики, чай в пакетиках, и можно курить, и Химич курил, злился на себя. Командировки самое частое дважды в год, ездить ему нравилось, но посылали редко, а тут повезло; он всегда говорил, что если уж ездить, то только в такие места, куда по доброй воле и за свои деньги никогда не поедешь. Какие-то безумные степи у границы, сопка, и на сопке городок из одних пятиэтажек, только приехал – позвонила мама, и он, конечно, сразу сказал, что вылетает, но до аэропорта восемь часов на такси, и до Москвы семь часов, а от Москвы хоть и полтора часа, но стыковка неудобная, десять часов между рейсами. Мама спрашивала, не обидится ли он, что похоронят без него, и пришлось ответить, что нет, не обидится; будущее время служило страховкой от заведомой лжи, и, стоя над своим пластмассовым стаканчиком, он думал, что сам не знает, обидится ли он на кого-нибудь завтра или послезавтра, когда прилетит. Сейчас он просто злился.

Отца хоронили сейчас. Он посмотрел в интернете – 5708 километров по прямой или 7467 по трассе, точка А и точка Б. В точке А закапывали отца, в точке Б посреди дурацкой ротонды под статуями стоял сын. Водки взял в самолете, три маленькие бутылки, очень маленькие – он называл их детскими, хотя знал слово «чекушка». Выпил, выпил и выпил – три раза подряд. Надо было думать об отце, и он честно закрыл глаза, пытаясь объяснить себе, как и когда симпатичный мужик из детства превратился в унылого пенсионера, с которым Химич, впрочем, знаком были только заочно – уехал в Москву, родителей сначала пытался навещать, но быстро плюнул, потому что и разговоры все не о том, и нервов жалко, и вообще ничего интересного; куда все девается? Понять не смог, заснул.

Через сутки он встанет у холмика с фотографией, один – маму попросил сидеть дома, она не спорила. Ее «Ты не обидишься?» звучало теперь как «Ты не обидишься на отца?» – оказалось, что здесь, перед фотографией, хочется обижаться именно на него, даже не на себя. Мама, когда позвонила, сказала просто – «умер», а тут, оказалось, почти самоубийство. На самоубийц можно обижаться?

Родители ссорились всегда, и он думал, что хорошо представляет себе, как это происходит – слово за слово, ну, понятно. Из безусловно нового тут было только ружье, то есть само-то ружье старое, из детства, но как субъект ссоры с мамой – раньше такого все-таки не было никогда.

Называть отца охотником – это всегда было несерьезно, просто когда-то за компанию с сослуживцами несколько раз ходил, понравилось, достал где-то ружье, но больше, чем о ружье, разговоров было о сейфе, в котором ружье было положено хранить. Покупку сейфа отец как-то сразу посчитал ниже своего достоинства и сделал сейф сам – приварил петли к старому холодильнику, навесил замок, инспекция удивилась, но не возражала, и, кажется, вся охота на этом и закончилась, только когда приходили гости, отец, даже если они давно были в курсе, каждый раз спрашивал, показывая на холодильник – мол, что это такое. Гости все правильно понимали и отвечали «холодильник», и отец торжествовал, говорил, что нет, на самом деле это сейф, и прежде чем гостей приглашали к столу, они должны были поудивляться – надо же, сейф, а выглядит совсем как холодильник. Отцу нравилось, когда удивляются.