Между любовью и любовью - читать онлайн книгу. Автор: Галина Лавецкая cтр.№ 83

Однажды Сережа забежал к ней в комнату, дело было к вечеру, Ира собиралась с Игорем на большой прием. Она была уже одета и стояла такая красивая – глаз не отвести. Очевидно, Сережа пришел в восхищение от красоты своей мамы или ее платья, он подошел и погладил ручками сложный наряд. Ира грубо крикнула на него и резко высказала воспитательнице, что дети не должны болтаться там, где им не положено. В ответ на объяснения Ольги, что Сережа только хотел сказать маме спокойной ночи, Ира раздраженно махнула рукой. Вика все это видела, видела испуганные глаза Сережи, не понимавшего, почему мама сердится. Ей было так жаль малыша, что она не стала вступать в объяснения с дочерью. Хотелось скорее утешить Сережу, чтобы он забыл об этом. А на следующий день Ира выслушала Вику без всякого внимания и сказала только, что та, как всегда, делает из мухи слона, у нее и в мыслях не было кого-то там обижать. Но он схватился грязными руками за светлое платье, а эта тетеря Ольга должна развлекать и учить ребенка, а не шляться с ним по дому.

– Какими грязными руками, Ира? – возмутилась Вика. – Кто – он? Сережа – твой сын, он маленький, он пришел попрощаться с тобой перед сном, потому что ты не соизволила за целый день зайти к нему.

– Ой, мамуль, ну извини. Что ты так переживаешь из-за пустяков? Что я такого сказала? Да и что он понимает, какие там обиды? Не выдумывай, мам! – И заговорила, смеясь, о чем-то забавном, что было на вчерашнем приеме.

Даже не поняла, о чем говорит Вика. О детской обиде! А для нее это пустяки. Какая-то душевная патология. Вика не ожидала, что ее рассказ так расстроит Стаса.

– Это ужасно, ужасно! Почему она так? Бедный ребенок! Как же мне его жаль! Печально, когда ребенок растет без любви. Как хорошо, что у него есть ты. Ты такая нежная, Викусь, такая… – Стас замялся, подыскивая слова, – ты даришь радость. Нет, нет, не улыбайся, это правда. Уж кто-кто, а я-то знаю. Но Ира? Что же это?

Несколько дней Стас ходил какой-то потерянный, печальный. Вика уже пожалела, что слишком эмоционально рассказала об этом. Не думала, что обычно спокойного Стаса так впечатлит этот случай. Но как-то вечером он вернулся в этой теме, поразив Вику своим рассказом. Она принесла в кабинет чай и, поставив на стол, хотела тихонько уйти. Ей показалось, что Стас даже не заметил ее, погруженный в какие-то свои мысли.

– Викусь, не уходи, – позвал он ее. – Посиди со мной немножко. Почему ты всегда убегаешь?

– Я думала, ты занят, размышляешь о чем-то важном. Не хотела мешать.

– Ты никогда не мешаешь мне, родная. Помнишь, раньше мы часто здесь вместе сидели вечерами. Вино пили, разговаривали. Так хорошо было, я люблю, когда ты со мной.

– Ну, тогда ты был посвободнее. Работу свою забросил, ради нас. Хорошие были три года! А потом девчонки наши повзрослели, у них своя жизнь началась. Уже не хотели все время с нами проводить. Ирка вообще перестала приезжать…

– Да. Ирка, – задумчиво сказал Стас. – Ирка, Ирка! Почему она такая?

– Ты из-за этой истории расстроился? – спросила Вика. – Не надо. Может, я действительно преувеличиваю. Знаешь, когда дело касается Сережи, я не могу быть объективной.

– Расстроился? Нет, Викусь, вспомнил. Когда ты рассказывала, я вдруг вспомнил, да так ясно, как будто вчера. – Он замолчал, посмотрел на Вику, в глазах у него была даже не печаль, а какая-то боль.

– Что вспомнил? Что-нибудь про Ирку?

– Нет, про Аню.

– Ну, с Анечкой-то все хорошо, зачем ты так грустно?

– Нет, Викусь, про другую Аню, про мою маму. Я тебе никогда не рассказывал о ней… – он опять замолчал.

– Ты говорил, что почти не помнишь ее…

– Да, почти не помню, но детская память избирательна. Что-то плохое, страшное дети стараются забыть и забывают, а вдруг через несколько лет вспоминают до малейших деталей.

– Бедный мой! Конечно, ужасно потерять маму так рано.

– Мама не любила меня. Она была такая же, как Ира. Вернее Ира такая же, как она, к сожалению. Я плохо помню маму, мной всегда занимался отец. Играл, кормил, купал, водил гулять и в детский сад. Читал мне перед сном, а потом учил меня читать. И еще бабушка, его мама. Я помню, что когда она приходила, в квартире сразу вкусно пахло пирогом. Бабушка умерла, когда я во втором классе учился. А мама была очень красивая. Мне она казалась ненастоящей, ну что-то вроде сказочной принцессы. У нас не было такого дома, как в Шульгино, поэтому я видел ее часто. Она сидела в кресле у окна с книгой или перед зеркалом. Не разрешала мне заходить в спальню. Не помню уже, любил ли я ее, но она меня очень интересовала. Когда прочел Снежную королеву, то думал, что это она заколдовала Аню. Она не разрешала называть ее мамой, и отец всегда говорил мне: «Аня спит, тише, не мешай Ане, не шуми – у Ани голова болит». Но я часто подкрадывался к ее двери и смотрел в щелку. А однажды не выдержал и зашел. Она была такая красивая и печальная. У нее были длинные волосы, такие же, как у Иры. Аня сидела в кресле, волосы распущены и от света казались золотыми. Она меня не заметила, думала о чем-то своем, и я подошел и погладил эти волосы. И вот я помню ее взгляд – не гневный, а такой злой, глаза эти, как янтарь, и злые-злые. Она ударила меня по руке и закричала: «Пошел вон отсюда, дрянь! Не смей заходить в мою комнату!» Я испугался и заплакал. Мне тогда было пять лет. На крик прибежал отец, взял меня на руки и сказал: «Аня, Анечка, ну что ты, что ты! Он же ничего не сделал. Зачем ты пугаешь малыша? Стасик просто ребенок, твой ребенок, Анечка, твой сын!» – «Это ты заставил меня родить его! Ты мне всю жизнь испортил. Сам плебей и заставил родить плебея. Ненавижу вас всех!»

И вот эти ее слова, смысла которых я не мог понять тогда, я старался забыть. И забыть страдающее, жалкое лицо отца. И, конечно, забыл. Первый раз вспомнил через пять лет, даже лицо ее увидел, как живое, глаза ее… Такое прекрасное лицо! Тогда я уже знал, что такое «плебей» и «ненавижу», и хорошо понимал смысл ее слов. А потом уже сознательно старался забыть. Может, поэтому и погрузился в науку. Там все логично, понятно и, главное, есть некая гармония. Мне было что забывать. – Стас усмехнулся. – Последний раз вспомнил, когда отца хоронил. Тогда думал, что все эти воспоминания похороню вместе с ним, освобожусь, наконец. Но вот видишь, прошло пятнадцать лет, и опять всплыло. А так хотелось все стереть из памяти! Я действительно смутно помню, как она умерла, и не страдал от этого, мало ее знал. Отец всегда был со мной, я его очень любил, он меня тоже, занимался со мной, гордился моими успехами. А я гордился им, отец был хорошим, интересным учителем, и ученики любили его предмет. Мне было десять лет, я занял первое место на городской математической олимпиаде, летел домой счастливый, отца порадовать… решил войти тихонько, незаметно, а потом прокричать «ура». Вошел и слышу, он с кем-то разговаривает. Но он говорит, и никто не отвечает. Меня любопытство разобрало, что он сам с собой говорит? Осторожно заглянул в комнату. Вижу, отец сидит за столом спиной к двери, перед ним бутылка водки, стакан и фотография стоит. Анина фотография, та, что ты видела в Зеленограде. Отец вообще пил очень мало, ну в праздник, с гостями немного. А тут наливает в стакан и разговаривает с этой фотографией: «Прости меня, Анечка, я не хотел. Прости меня, девочка. Загубил я тебя, мою красавицу. И знаешь, Анечка, легче мне стало, когда ты ушла к своим. И тебе с ними хорошо. Извела ты меня, милая, до того замучила нелюбовью, что я образ человеческий потерял. Ну, просто невмоготу мне стало! Я ведь все надеялся, что ты привыкнешь, может, и полюбишь за эту мою рабскую любовь, за поклонение тебе, как божеству. Думал, сына нашего полюбишь. Может, не меня, но Стасика-то уж точно. Не может же так быть, чтобы человек никого не любил? Но нет, не полюбила. Ушла. Кто ты, что ты, зачем на свет родилась? Никому радости не дала, бедная моя. И хорошо, что тебя нет больше. Зачем Стасику все это видеть? Он хороший мальчик, на тебя немного похож. Волосики у него такие же красивые, как у тебя. А я его люблю, Анечка, и за себя, и за тебя. Мы с ним хорошо живем, ты не беспокойся о нем. И уж прости меня за все. Ведь это я тебя убил. Зачем? За что? Знаю, что я, и мучаюсь. Отпустила бы ты меня совсем, освободила бы…»