— Здесь знатная рыбалка, Григорий Михайлович. Камбала попадается такая, что два мужика еле поднимают. На телегу грузят с трудом.
— Свят, свят, свят! — Атаман, кривовато приподняв одно плечо, будто в костях у него произошел перекос, перекрестился. — Такая дура ведь и руки оторвать может.
С неба сверзнулась тяжелая чайка, ударилась о волну, взбила высокий столб брызг и низом, низом, почти цепляясь концами крыльев за воду, унеслась в сторону.
— Скажи мне, Валерьян, если я выступлю во Владивостоке в открытую, народ поддержит меня или нет? — Семенов вновь сжал глаза в щелки, ухватил полковника за край кителя, притянул к себе. — А?
Буйвид глаз не отвел.
— Ну, как сказать, Григорий Михайлович...
— Как есть, так и говори. Мне нужно знать правду. Только правду...
— Я считаю, пятьдесят на пятьдесят, так на так.
Черный пламенек, загоревшийся было в глазах атамана, угас, Семенов выпустил из пальцев китель полковника, невольно крякнул:
— М-да.
— Два дня назад была другая ситуация — вас бы поддержали две трети населения, но Меркуловы сумели переломить ситуацию.
— Столы с чаем и баранками накрывали, что ли?
— Примерно, Григорий Михайлович. Примерно... Деньги на это потратили немалые.
— Потрудились на славу, значит. От всей души. Недаром говорят: труд разогнул обезьяну и согнул человека.
Семенов решил не рисковать, в этот день остался на борту «Киодо-Мару», заночевал под охраной крупнокалиберных орудий Русского острова.
Надо было обмыслить, как он сам потом написал, «создавшееся положение, поискать путей к выполнению моего плана». А план был один — взять власть в Приморье, создать здесь добротный кулак, подождать, когда Унгерн ударит по большевикам из Монголии — он должен сделать это не сегодня-завтра, если уже не сделал, — и начать беспощадную борьбу со всеми этими «кухаркиными детьми», с большевиками и меньшевиками, с политическим мусором, ни в грош не ставящим Россию, с Лениным и Коминтерном. Всех их... Семенов не выдержал, привычно наложил кулак на кулак, повернул один кулак в одну сторону, второй в другую — всем пора свернуть голову.
Главное только — не наделать сейчас ошибок, не нарубить дров сгоряча. Все требовалось обдумать на холодную, спокойную голову.
Чем Семенов и занялся.
Военный министр нового приморского правительства распекал в своем роскошном кабинете полковника фон Ваха. Всегда добродушный, улыбчивый, вальяжный, Николай Дионисьевич был не похож на себя: его бороденка вздыбилась, лицо пошло пятнами, глаза от злости приобрели железный блеск. Когда фон Вах явился к нему на доклад, младший Меркулов держал во рту сладкую лакричную таблетку; увидев полковника, он чуть не подавился, лакричная лепешка вылетела изо рта вместе с брызгами слюны и шлепнулась на ворох бумаг.
— Вам, полковник, только кур щупать, и то, прежде чем доверить это дело, надо узнать, умеете ли вы это делать или нет. В вашем распоряжении был целый крейсер с солдатами, орудия, в кармане — мандат со всеми полномочиями, и вы... Вы, имея все это, не смогли арестовать какого-то рубаку, пожирателя малосольных огурцов. А если дело дойдет до серьезного, тогда как быть? Тоже спасуете? Вас будут лупить кулаками по лицу, а вы, вместо того чтобы дать сдачи, станете отворачиваться в сторону да платочком вытирать сопли?
Фон Вах молчал, напряженное лицо его было бледным. Меркулов понимал, что перегибает палку, говорит слишком резко, но остановиться не мог. Наконец он умолк, обвял в кресле и, выдернув из кармана пиджака платок, вытер мокрый лоб.
— В следующий раз, полковник, если не выполните задания, лишитесь погон. Понятно? — Меркулов с внезапно проклюнувшимся интересом посмотрел на полковника, собрал бородку в кулак, пригладил волосы и сразу стал походить на очень аккуратного добродушного купчика.
Фон Вах, поняв, что гроза прошла, выпрямился и тихо щелкнул каблуками.
— Учитесь рыть землю, — сказал ему на прощание Меркулов, — чтобы на старости лет не остаться без куска хлеба.
Утром Семенов понял, что совершил ошибку. Не потому, что приплыл во Владивосток — это дело бесспорное, тут он может только лишиться своей шкуры, чего он никогда не боялся, — ошибка заключалась в том, что он позволил Азиатскому корпусу Унгерна отойти на запад и ввязаться в борьбу с бородатыми дядями в драных галифе и в шлемах, сшитых из шинельного сукна, — этот корпус позарез нужен был здесь, в Приморье.
Если корпус не вел уже бои где-нибудь под Читой, его спешно нужно перебросить сюда, во Владивосток.
Нужна связь, связь, связь! Нужна срочная связь с бароном.
Семенов в серой утренней тиши поспешно оделся и вымахнул на палубу. С тоскою и надеждой посмотрел на бастионы Русского острова. У моряков должна быть эта связь — бегает у них там по проволоке какая-то веселая яркая искорка, скачет, как блоха, новости с кораблей снимает — поработают моряки и в этом разе... Должны поработать.
Если Унгерн не ушел на запад, то считай, что братья Меркуловы уже лежат в канаве, ногами дергают, Семенов их легко закопает, а если вот ушел, дело худо — опять какой-нибудь Вах потребует, чтобы Семенов встал перед ним, как Сивка-Бурка перед Иваном-дураком.
Моряки обещали помочь — незамедлительно отправили запрос.
Ответа Семенов дожидаться не стал — решил переместиться на новое место, в бухту Золотой Рог, и бросить там якорь — пусть народ, праздно шатающийся по берегу, видит, что приплыл Верховный правитель России, тот, кому власть на здешней земле должна принадлежать по закону — ему она принадлежит, генерал-лейтенанту Семенову, а не каким-то шаромыжникам в лаковых штиблетах... Он поднялся к капитану, привычно пошаркал сапогами о деревянную решетку, прикрученную болтами к настилу около высокого бортика-порога, атаману нравилась чистота, в которой японцы содержали свою посудину; войдя в рубку, бросил отрывисто:
— Выбираем якорь!
Капитан обеспокоенно глянул на него: о том, что творится во Владивостоке, был осведомлен не хуже Семенова.
— Выбираем, выбираем! — Поймав обеспокоенный взгляд, Семенов усмехнулся, представил, что будет твориться на городской набережной, когда народ узнает, что приплыл сам Семенов — давка будет, как в очереди за бесплатными пряниками.
— Куда плывем?
— В бухту Золотой Рог.
В бухте шхуна «Киодо-Мару» появилась в десять часов утра. Розовое солнышко проворно бегало по владивостокским сопкам, выхватывая то дерево, криво вставшее на взлобке, то одинокий домик, притулившийся к грузному земляному телу сопки, то темный, заросший костлявыми кустами и бурьяном междусопочный провал, в котором явно затаился какой-нибудь зубастый Змей Горыныч с расплавленными форсунками ноздрей.
Атаман вглядывался в земные, странно увеличивающиеся, будто он смотрел в бинокль, предметы и думал о том, как все-таки дорога ему здешняя земля. До крика, застрявшего в глотке, до стона, до дырки в сердце, до слез... Может, потому все предметы так странно и приблизились к нему, что глаза его застилают слезы? Нет, глаза были сухи. Он запустил руку под борт кителя, помял пальцами левую сторону груди — ему показалось, что боль гложет сердце... Но боли не было.