Шаман - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Успенская cтр.№ 47

В потоке сумбурной Вариной речи Кеша разобрал лишь одно: Нинка плоха. Как же он забыл о её болезни? Нинка для него не была больная, она была для него, как никто, здоровая! Только теперь, из дали дальней, всплыло, что письмо от Оли он получил, но тут же, за хлопотами о свадьбе, позабыл о нём. Нинка, похоже, обречена. Какое странное в соединении с Нинкой слово!

Кеша повёл плечами, покачал головой, освобождаясь от тяжести.

— Поехали! — давясь словом, сказал он. И как-то сразу заспешил. — Ну, быстрее, бросай свою стирку. Переодевайся же быстрее, я прошу тебя.

К Нинке их пустили с трудом. Только когда Кеша сказал, что он жених больной и на два дня прилетел из Улан-Удэ, ему дали пропуск.

Он не мог объяснить себе, что его гонит так, ведь минута дела не решает, но он не стал подниматься на лифте, перешагивая через три ступеньки, полез на четвёртый этаж.

— Да подожди же меня, Кеш, совсем очумел. Ну погоди же! — Варька схватила его сзади за рубаху, когда он потянул на себя дверь палаты. Но он не услышал Варьки, ворвался в палату.

И сразу увидел разметавшиеся по подушке волосы. Нинка лежала на спине. Хотел позвать, а рот ссохся, имя не получилось.

— Спит, — зашептала соседка.

— Спит, — подтвердила Варька.

Он подошёл. Узкое лицо — в рыжем обрамлении, залёгшие в чёрных подглазьях тени от чуть загнутых ресниц, родинка. Потянулся, чтобы коснуться этой родинки, этих ресниц, и отступил. Ещё минуту смотрел на неё издалека. Нинка пряталась под пододеяльником, но он видел её всю: острые плечи, длинные, узкие ноги, как у спортсменки, с острыми коленками, чуть впалый живот… он забыл, какая она, он не думал тогда, в Улан-Удэ, какая она, почему же сейчас его охватила дрожь? Почему же сейчас он с жалостью и болью в себя вбирает скрытую под пододеяльником худобу этой женщины? Почему он хочет, так немилосердно хочет услышать её голос?! Она пела… она говорила чуть с придыханием, точно бежала по камням… что она говорила, он сейчас не помнит, о чём пела, не помнит, у неё чуть косили глаза, светлые такие глаза, ни у кого не видел таких. Вечности она хотела…

— Видишь, она тяжело больна, — невнятно сказала Варя. — Врачи говорят…

Попятился к двери, потянул Варьку в коридор.

— Дура Варька, разве такие вещи говорят при больном?

— Она же спит, она не слышит.

Кеша тащил её к лестнице.

— Почему ты уходишь? Ты не будешь ждать, когда она проснётся?

Кеша медленно шёл по ступенькам вниз.

Им встречались люди в белых халатах. С длинным худым человеком Варя поздоровалась.

— Это её врач. Он говорит, облучение продлит её жизнь на несколько месяцев. Он говорит…

Страх, которого не испытывал никогда в жизни, петлёй затянул горло. Кеша пытался проглотить этот страх и не мог. Она смеялась… пела… смотрела на него. Что ещё? Что ещё он помнит? Руки её на своих плечах… Говорила, что он хороший…

— Ты меня совсем не слушаешь. Ты слышишь меня?

Он вдруг осознал, что они куда-то едут. Огляделся. Садовая, проспект Мира.

— Нет, — сказал он. — На аэродром, Варя. Скорее на аэродром.

Дура Нинка. Не пила лекарство. Уехала.

— Ты чего это? Только прилетел и обратно? Ты чего?

В дороге он не сказал ни слова. Заговорил, вылезая из машины:

— Облучение для неё — смерть. Я знаю. Я потом ничего не смогу поправить. Ты не знаешь, ей и так немного осталось, но больше, если без облучения. Сегодня, сейчас же забери её из больницы, немедленно. Что хочешь, скажи. Скажи, муж требует к себе в Улан-Удэ, скажи, не хочет, чтобы умерла в больнице, скажи что хочешь, ты найдёшь, что сказать. — Он чувствовал, как снова тяжелеет голова. — Облучение убивает те клетки, которые ещё могут бороться. Облучение всё убивает: и больные клетки, и здоровые. Ей нечем будет бороться. Она не захотела лечиться. Я убил её, я виноват. Я… Поезжай… — Он едва шевелил языком, слова скакали несвязные. — Я завтра, как только приготовлю лекарство, вернусь. Я прошу тебя, скорее возьми её из больницы.

Он двигался, как во сне. Перед глазами по подушке, по зелёной его тахте разметались огненные волосы, её волосы, на него, не отрываясь, смотрели светлые глаза, Как во сне, он договаривался с лётчиками, чтобы его взяли, как во сне, плюхнулся в кресло. Солнце стояло в небе, когда он летел. Он смотрел на солнце и в первый раз за всю свою жизнь молился той молитвой, которой научил его дед:

— Боже праведный, спаси рабу твою Нинку, выведи её, погибающую во болезни, к жизни…

Солнце, холодное через стекло самолёта, неподвижное, казалось ему всесильным. Рыжее, всевидящее, оно опалило Нинины волосы, оно спасёт её!

— Боже праведный, помоги, спаси Нинку! — шептал Кеша. — Спаси!

К счастью, мать оказалась дома. Она мыла полы. Полы мать мыла не как все. Она прямо из ведра выливала на пол воду и медленно начинала собирать её. Тряпку выжимала над ведром. Так ведро наполнялось снова. Грязную воду из него мать выливала в унитаз, наполняла ведро новой, чистой, водой, снова выливала всю её на пол. Полы были паркетные, и Кеша каждый раз запрещал матери мыть их, он знал, что паркет от воды портится. Но мать была, как и он, — упрямая.

Сейчас он прямо на лестничной клетке снял сандалии с носками и ступил в холодную лужу.

— Ты где столько ходил? — спросила мать. Юбку она заткнула за пояс, волосы повязала платком. — Тебя тут больные спрашивают, с работы спрашивают, а я почём знаю?

Холодная вода и материн вид успокоили Кешу.

— Я был в Москве и сегодня опять улечу. Ты, мать, кончай разводить слякоть, давай варить чёрное. Ну? — Он пошёл в кухню и уже из кухни крикнул: — Быстрей давай. Там моя Нинка концы отдаёт.

И вдруг мать вошла в кухню с тряпкой в руках.

— Тебе, ироду, всего мало. Таку девку загубил. Чужих лечишь, скольких вылечил! А таку девку загуби-ил! Как она тут ходила за тобой! Наварит, наубирается, напечёт. И сама справная. А уж глаз с тебя не спускала. — Кеша вытаращился на мать. Его бессловесная мать ругалась, кричала и плакала! — Как кобель, мотаешься по бабам, думаешь, я не вижу? Я всё вижу! Или со своим Жоркой жрёшь водку, приходишь, глаз не можешь прорезать. И что с тобой сделалось? Был человек, в деда был — безотказный. Своё дело, как положено, справлял. Никому зла не делал. В судии не записывался. Никого не проклинал. Сам лекарство по домам таскал в стужу и в дождь за десятки километров. Каждого больного до ума доводил. Не позорил деда! Где дедовы заветы? Носишься за мишурой. Твой дед детей растил путём, мать не забижал. Людям облегчение делал без просьбов и умолений. Ты чего взбесился, скажи? Начнёшь лечить, бросишь. Только водку жрать… Данную тебе силу пустил по ветру. Непуть бестолковый. — Лицо матери перекосилось презрением. И Кеша забыл осадить её, слушал немо, открыв от удивления рот. — Больной, он больной и есть. Тебе Оля письмо писала, ты ответил? Я думала, ты послал ей лекарство. Значит, не послал. С каких это пор ты любишь, чтоб тебя все умоляли, на коленках елозили перед тобой? Ты — ирод беспутный, ты… как посмел предать деда? — голосила одно и то же мать. — Почто разрешил дьяволу в себя вселиться? Нету сейчас от тебя пользы. Себя потерял. Людей потерял. Я сдохну, кому ты будешь нужон? Перст разъединый! Кто за тобой ходи-ить будет? Где ты, мой прежний Кешенька? Куда сгинул? Испоганился! — Мать бранилась и тряпку, с которой стекала вода, прижимала к груди. — Она к тебе, как к культурному, приехала лечиться, как к порядочному, а ты куражился над нею, думаешь, я не видела? А ты надсмеялся над нею! О-олю сиротой оставишь!