Не один - читать онлайн книгу. Автор: Отар Кушанашвили cтр.№ 10

Чуть-чуть южнее рая

Я жил на крохотной улице Иоселиани, там нет знати, одни высокохудожественные парии, добрые и перманентно хмельные, гоняющие мяч и играющие в нарды.

Улочка Иоселиани расположена «чуть-чуть южнее рая», там, где «на детской дудочке играя, живет вселенная вторая и называется – Тифлис».

Для понтярских разговоров о труднопроницаемом устройстве мира более других годится ресторация «Терраса» возле «Рэдиссона»; там случаются, кстати говоря, ареопаги нынешних футбольных звезд.

В Тбилисо-Тифлисе каждый второй считает себя гением, а каждый третий гениально играет то, ради чего он, кажется, и был придуман, – жертву собственной безупречности.

Но я был инородным телом на Иоселиани, я ведь кутаисский люмпен, а это идеологическое противостояние во вкусе «Москва – Питер».

И снова выручил футбол.

Наша улочка схлестнулась с улицей Лобжанидзе, заселенной мажорами, я замкнул прострел и результативно, что твой Деметрадзе, симулировал травму в супостатской штрафной, и эти два мяча заменили мне ритуал инициации, я был принят.

И мы поехали в Метехи – место, куда любой грузин едет прочистить голову, там оживают густонаселенные фрески, на фресках люди мечтают о Свободе и бьются за Землю.

Двадцать минут езды от центра – и вот вам слияние неба, долины, гор; «единенье такое лишь небом хранимо». Здесь пьют только «Саперави», оно, что ли, более «утешительное», старые хитрецы говорили мне, что «Саперави», ежели его употребить с умом, приближает к разгадке Божьего замысла.

Как же мы, например, захмелев, оседлали коней и помчали в сакральную Алазанскую долину.

Это, если хотите, субстрат грузинского миропонимания, средство от коловорота, в будни самым будничным образом насилующего твой мозг, глазные яблоки, барабанные перепонки.

Вот тут, в долине, под алазанское же винцо («винцо в бутылочке, мясцо на вилочке»), до вас дойдет «евтушенковское», писанное в Грузии, «возмездье отпуска за годовую муку».

Самое время для серной бани, вот где вам выпишут индульгенцию на год вперед, аж завидки берут.

Таких бань нет нигде, стамбульские, которые мне рекомендовали, не бани, а неловкость.

Баня должна быть такой, чтобы ты убедился, что в мире еще полно гармонии, что мозговое переутомление – это тьфу, если есть грузинское вино и боевые товарищи рядком, если ты знаешь, что можешь успеть все, обнять весь мир и даже не опоздать на футбол.

Покажите мне сердце, не обремененное дерзкими мечтами, – и я покажу вам счастливого человека!

Вот я – Е.Ю. Додолев подтвердит – изолированный случай, все более редкий для человеческой расы: догадал меня черт народиться с сокровищем – Даром.

Через четыре дня мне 445 лет, я слыву грузинским Бенисио Дель Торо, и нечистый токмо знает, отчего я еще не на вершине, коли до сих парализую уличное движение в любой точке земшара, что твой ранний Евтушенко.

Если не знать меня коротко, то создается ощущение, что карьера моя замешана на «лихорадке горя», как стихи Бродского.

Мне 445, но я, как пиит Кублановский, тоже растерян:

хотя я умею делать свою работу так, что преображаю пространство.

Однако ж ни Спилберг, ни Эрнст, ни даже Миша Галустян мне не звонят, и лекарство от отчаяния я нахожу только в том, что расширяю фронт работ – чтобы в нужный момент оказаться в форме Энди Гарсиа.

Но сколько ни умничай и ни изображай Клинта Иствуда вперемешку с Джоном Траволтой от журналистики, Эрнст новые проекты отдает на откуп амбивалентному Пивоварову и Башарову, воплощению авантюрного духа эпохи отрицательного обаяния и харизмы и без харизмы.

Но Пивоваров хотя бы энциклопедически образован, тогда как второй, перманентный женишок, поколачивающий зазноб с пьяных глаз, – ни аза не смыслит в тививедении, но на короткой с кем надо ноге.

Не понимаю.

Но работать-то надо.

Как говорила моя мама: «Как ты умудряешься в первой десятке столько лет торчать? Не сосешь ни у кого, сзади парней не подпускаешь».

Умудряюсь, мам: я сам сзади подхожу.

Только не с членом, как у ЭТИХ принято, а с ножом и удавкой.

Через четыре дня мне 445.

Сегодня мне 445 лет. Вы вольны полагать меня концентрированным воплощением всего самого худшего в человечестве, полагайте сколько угодно, на мой сердечный жар это никоим образом не влияет, и повлиять никак не может; другие, глобальные вещи влияют.

Например, кончина Фреске и юбилей превосходной Натальи Селезневой. Вчера я оплакивал Жанну, сегодня я восхищаюсь народной артисткой, выглядящей моложе, чем самые молодые коллеги Фриске.

Нравится нам это или нет, но трагедия и триумф – в несомненном родстве. За неполные полгода я похоронил шесть человек, и эта статистика скорби нанесла сокрушительный удар по моей картине мира, немилосердного и восхитительного разом. И смерть Жанны, и юбилей Селезневой и даже, простите, мой мужланский юбилейчик – это не просто иллюстрации к моим утренним думам, это уроки. Тут возможно несколько объяснений, но я остановлюсь только на одном. «Жизнь стоит того, чтобы жить» и напевать: «Это наш день, мы узнали его по расположению звезд».

Цой, допрежь уйти, пропел главное. Я не верю, что время лечит, мне теперь жить до края дней с этой болью, и не верю я, как верил Маркес, что физическая боль сильнее душевной; я, как Селезнева, верю, что надо учиться быть счастливыми здесь и сейчас, а ушедшим, кроме «прости-прощай», шептать «спасибо, спасибо, спасибо». Мне 445, и я какое-то время побуду с вами, можно?

Не про это лето можно написать: «Оно было красивым, как меандр»; нет, не про это.

Лето получилось значительным, но в драматическом смысле.

Пришлось много плакать; лето заставило.

Как до этого зима и весна, нещадно, а главное, обильно и часто отбиравшее у нас самых дорогих людей.

Я, если вы изволили заметить, человек донельзя сентиментальный (особенно не обольщайтесь: сентиментальность не мешает мне бить, если надо, и в бровь, и в глаз), и, может быть, это одно из немногих моих достоинств; иметь горячее сердце – есть в этом что-то высшее.

Эта же сентиментальность тебя и спасает, когда ты получаешь «дюжину ножей в спину», эта сентиментальность, которая, напоминаю, в моем случае – с кулаками, и спасла меня; я это лето пустулой (нечего, читатель: загляни в Википедию, расширяй кругозор) обозвал.

Но я ведь не эсхатологическую заметку пишу, я защитник Нормы перед лицом Хаоса, я, черт подери, оптимист, антипод Скверны.