На стороне ребенка - читать онлайн книгу. Автор: Франсуаза Дольто cтр.№ 83

Мы живем в эпоху, когда многим детям, вступающим в мир, не оказывают никакого, даже символического приема – ни общество, ни отец с матерью.

Отец может попросить разрешения присутствовать при родах. В одних больницах его даже заставляют присутствовать, в других – запрещают.

Как-то на круглом столе акушеров, повивальных бабок и детских медсестер, где все, кто занимается женщинами после родов, говорили о равенстве с врачами ^[159], я не удержалась от замечания практикующему врачу: говоря об одной из участниц, старше его по возрасту, очень умной и тонкой женщине, он снисходительно назвал ее «акушерочкой». «Акушерочки», «мамочки»… Власть в этой сфере должна принадлежать тому, кто рожает! Врачей с головой выдает их сленг: «Сегодня я произвел на свет троих!» И все смеялись, слушая это утверждение: он не помогал, а производил! Иносказание? Едва ли. Скорее, бессознательное закрепощение врачом роженицы, ее мужа, их ребенка.

Вот так в разговорной речи можно поймать врача с поличным, уличить в узурпаторских замашках: ведь на самом деле рожает не он и даже не мать… Ребенок появляется на свет сам. В этом и состоит самое главное. Наука родовспоможения, поставленная на службу роженице, преследует только одну цель: помочь ребенку родиться и по возможности избежать травматических последствий как для матери, так и для него самого. Но помимо родовспомогательной процедуры в компетенцию персонала входит оказание новорожденному психосоциального приема, проявление уважения к его физическому и словесному контакту с родителями, а также социо-административный прием со стороны его этнической группы, в той мере, в какой больница или родильный дом могут его обеспечить.

Из того, что маленький ребенок не произносит слов, не следует, что он их не воспринимает: пускай языковые тонкости еще ускользают от него, все равно он улавливает смысл высказывания, благодаря интуиции, направленной на того, кто с ним говорит, на каком бы языке ни говорил обращающийся к нему человек. Ребенок понимает языки, потому что он понимает язык эмоционального отношения к себе и язык отношений с жизнью и смертью, поскольку и жизнь, и смерть его окружают. Думаю, что это и есть главное: ребенок улавливает отношения, которые поддерживают жизнь или противодействуют ей, гармонические или дисгармонические. Но каким образом новорожденный может запоминать такие сочетания звуков, как «улыбка»? Первый раз это слово произносят при нем, когда он, выйдя из материнской утробы, строит вынужденную гримасу. Все мы делаем эту гримасу, которая служит родителю языком, потому что он, родитель, тут же радостно произносит: «О! Какая прекрасная улыбка!» И потом уже достаточно сказать: «А ну-ка, еще улыбку?» – и младенец немедленно улыбнется еще. Это доказывает, что сочетание звуков встретилось с внутренним ощущением. Один зовет другого. На самом деле нежность «другого» (родителя) вызвана самим новорожденным, чья особая гримаса взволновала родителя – вот он и облек свое волнение в слово «улыбка».

Впрочем, в этом может корениться и процесс отчуждения. Призывая малыша насильно воспроизводить свою мимику, взрослый подвергает его искушению притворяться, вместо того чтобы испытывать настоящее чувство. Улыбаться другому, а не улыбаться независимо от другого.

Иногда мы видим затерроризированных детей (люди не знают, что эти дети затерроризированы, их называют робкими или хорошо воспитанными); они настолько подвержены тревоге, что постоянно улыбаются застывшей улыбкой, словно стараясь угодить другому человеку, – до такой степени они боятся, что, если у них будет недовольный вид, этот другой на них нападет.

Если бы за этим стоял сознательный расчет, можно было бы сказать, что это фасад, предназначенный для того, чтобы ввести в заблуждение наблюдателя. Можно сравнить это явление с так называемой «коммерческой улыбкой». Мне возразят, что в детстве такого не бывает. Но ребенок способен с самого раннего возраста поддаваться коммерческой дрессировке, подчиняясь ритму потребностей. Словно стремясь оказаться в гармонии с матерью, он смиряется с тем, что мать выбивает его из его ритма, потому что он желает угодить материнской воле. И начиная с этого момента все идет вкривь и вкось.

Выполнение просьбы – это не воспроизведение научного феномена. Выражение привязанности между двумя людьми невозможно повторить. А если оно повторяется, мы имеем дело с невротизирующим отчуждением. Это означает подмену созидательных, творческих отношений воспроизведением привычек на уровне потребности. Но мы находимся в зависимости от наших потребностей; как только создается повторяющаяся реакция, она тем самым уже входит в категорию потребностей, то есть в ту сферу, где разум мертв. В этот момент отсекается, подавляется желание говорить, оно попадает в рубрику потребностей. Вот так вся наша жизнь начинает зависеть от внешних обстоятельств. Желание – это внезапная вспышка, связанная с нетерпеливым ожиданием удовлетворения, оно открывает каждому неведомое в нем самом. И в другом человеке, если вместе с этим другим открываешь новый вид отношений, основанный на удовлетворении желания. Желание ведет к любви. Но если уже невозможно обойтись без удовлетворения этого желания, не впадая в депрессию, это значит, что желание превратилось в потребность. Мы наблюдаем это постоянно, потому что так устроен человек. Человек движим желанием говорить, хотя раньше он не умел говорить; но стоило ему заговорить, как это превратилось для него в потребность. Когда ребенок начинает ходить, то сам факт, что он стоит на своих ногах, является для него откровением. Но с некоторым опытом желание стоять на своих ногах становится для него потребностью в вертикальном положении тела.

То, что для детей создаются места социализации, очень правильно, но ни в коем случае не надо подчинять ритму детского сада двухлетних детей, которым он совсем не подходит, и даже трехлетних, если их эмоциональное развитие не достигло уровня трех лет. Некоторые дети в два года еще не знают, кто они такие, что значит быть девочкой или мальчиком, кто их отец, кто их мать, другие близкие родственники, бабушки и дедушки со стороны матери и со стороны отца. Многим детям в три года еще слишком рано идти в детский сад. Если ребенок не умеет сам вставать, ложиться, одеваться, мыться (кроме исключительных случаев, разумеется, я не имею здесь в виду больных, инвалидов и т. д.), самостоятельно есть, находить свой дом, находясь в географическом пространстве, где протекает его повседневная жизнь, или хотя бы сказать свой адрес, – в эмоциональном отношении этот ребенок еще не достиг возраста трех лет.

Я опасаюсь, что вместо того чтобы обратиться к возможно большему числу образованных и заинтересованных взрослых с просьбой выступить посредниками между взрослыми и детьми, наше общество прибегнет к воспитательному «самообслуживанию», в очередной раз путая оборудование с методикой и связывая главные надежды с увеличением ассигнований на ясли. Количество мест в яслях – да, это важно, но еще важнее качество приема, оказываемого детям. Снижать возраст приема в детские сады опасно для развития ребенка. Боюсь, что при нынешнем порядке вещей сосуд путают с содержимым, провозглашая более или менее демагогический лозунг освобождения матери от домашнего рабства. И еще я боюсь, что упускают из виду истинную проблему медленной индивидуализации ребенка, при которой укоренение его идентичности теснейшим образом связано с тем, какое значение, эмоциональное и социальное, придается его принадлежности к семейной ячейке. Если ребенок выходит из нее слишком рано или слишком быстро, это наносит ему вред. Нужно расширять семейную ячейку, устанавливая прогрессивные связи, – это позволит ребенку всегда оставаться самим собой, приобретая все большую автономию благодаря мимическому, жестовому, вербальному словарю и развивая критический взгляд на все окружающее, воспринимаемое им.