На стороне ребенка - читать онлайн книгу. Автор: Франсуаза Дольто cтр.№ 65

Желание, которое живет в организме представителя человеческого рода, находящегося в состоянии детства, заключается в том, чтобы посредством роста достичь зрелости. Если все идет хорошо, его цель – произвести на свет себе подобного, чтобы после своей смерти оставить нечто живое. Это всеобщий закон, которому подчиняются все живые существа. Воображение человека, обладающее огромной силой, находится – с самого начала его жизни, жизни зародыша и грудного младенца, – в языке. Напрасно мы, взрослые, полагаем, что ребенок не может понять языка, пока не овладел устной грамматической техникой выражения. В действительности он интуитивно улавливает суть того, что ему говорят, быть может, уподобляясь в этом растениям, о которых рассказывают, будто они улавливают чувства окружающих людей и понимают, опасны эти люди для растений или любят их. Опыты показывают, что растения обмануть невозможно. Ботаник-экспериментатор подходит к растению с ножницами, но намерения напасть на него у него нет, и растение не верит этому жесту, оно не съеживается. Но если кто-то, презрительно относясь к живому, способен на растение наступить – растение это чувствует, даже если в руках у этого человека ничего нет. Экспериментатор в сердцах говорит: «Я сожгу тебя!», зная, что не сделает этого, что это только слова, и растение не верит. Это очень близко к тому, как ребенок понимает отца и мать, да и любых окружающих его взрослых; взрослый может говорить ему агрессивные по значению слова – ребенок не верит им, когда не чувствует отвергающей деструктивной агрессивности со стороны этого взрослого; это слова, но слова о том, чего говорящий не переживает. Это любопытно. Получить пощечину от человека, о котором знаешь, что он уважает тебя и любит, будет означать совершенно иное, чем пощечина от того, кто тебя презирает. То же самое со словами и жестами: «ласковыми», но лишенными реального чувства. Ребенок умеет распознавать правду, или во всяком случае искренность эмоционального общения. Если взрослый проявляет физическую агрессию по отношению к ребенку, то это потому, что он не имеет с ребенком связи через язык: он не видит в нем человеческое существо. Точно так же, если мы презираем существующее в нас вегетативное начало, это значит, что мы переоценили начало интеллектуальное и функциональное: растение используется, чтобы сорвать его, чтобы украсить сад и т. д., – такого садовника растение боится… но если он не проявляет ради собственного удовольствия своих агрессивных намерений – такого не происходит: растение его не боится.

В детстве, когда младенец находится в периоде, который внешне похож на растительный, поскольку двигательная деятельность еще не началась, он владеет точно таким же умением понимать глубинные намерения взрослого, понимать во взрослом человеке то, что прежде было ребенком и что питает уважение к ребенку.

Человек уже при рождении становится самим собой, он – это он, но в такой форме, которая еще находится в становлении. Все, что в нем есть, постепенно проявится, выразится позже под влиянием встреч, которые окажут на него влияние. Но все уже есть, следовательно, он заслуживает такого же уважения, как если бы за плечами у него уже был 50-летний жизненный опыт, тем более что годы могут и размыть, и загубить изначальные богатства.

Если взрослый проявляет физическую агрессию по отношению к ребенку, то это потому, что он не имеет с ребенком связи через язык: он не видит в нем человеческое существо.

Из истории дикого ребенка ^[140], по которой Трюффо снял фильм, можно сделать один вывод: общение с ним оказалось невозможным из-за того, что в начале жизни ребенок не имел связей со взрослыми. Трюффо хорошо показал Виктора под дождем, он как будто совершает с дождем какой-то религиозный ритуал; он находится в языковом и символическом общении с космическими силами, как если бы он был растением, которое радуется дождю, несущему плодородие. В этот момент кажется, что он охвачен безумием: для нас он сумасшедший, потому что его символическая система отличается от той системы символов, которой обучают детей.

Мы говорим: «Я обдал его холодом», «Небо нахмурилось», – словом, постоянно творим образы, в которых силы природы предстают очеловеченными. Каждый ребенок обладает языком, выражает себя, каждый имеет друзей в природе, но не у каждого есть друзья среди представителей человеческого рода. Ребенок от самых истоков своей жизни является общественным существом, и даже если с ним рядом не было людей, а он, невзирая на это, все-таки выжил без их защиты – он все равно остался языковым существом. Люди используют эту символическую функцию, сообщая свой код ребенку, потому что они его защищают. Но, по-моему, недостаточно принимается в расчет, что, каков бы ни был человек, каковы бы ни были его возраст и поведение – это всегда разумное существо, ежесекундно побуждаемое к переходу из своего предыдущего состояния в новое силой своей символической функции и своей памяти.

Непочатый край работы, представший нашему взгляду с тех пор, как мы поняли, что происходит в бессознательном, заведомо привел бы нас в отчаяние, если бы мы не думали о поколениях, идущих за нами. Похоже, что мы стоим у истоков совершенно новой антропологии: человек – совсем не то, что он думал сам о себе раньше, а ребенок – совсем не то, что думают о нем взрослые. Взрослые подавляют в себе ребенка и при этом стремятся к тому, чтобы ребенок вел себя так, как им хочется. Подобное воспитание неправильно. Оно нацелено на повторение общества взрослых, то есть общества, у которого отняты изобретательность, созидательная сила, отвага и поэтичность детства и юности, фермент обновления общества.

Странная порода: достигнув взрослости, не хотят развиваться, боясь смерти, и инстинктивно боятся жизни.

Похоже, что мы стоим у истоков совершенно новой антропологии: человек – совсем не то, что он думал сам о себе раньше, а ребенок – совсем не то, что думают о нем взрослые.

Поскольку мы боимся смерти, мы цепляемся за факт собственного существования, за то, что мы живы и всерьез обеспокоены лишь сохранностью своего тела, этого близкого нам предмета, хотя тело – всего лишь часть того, что зовется жизнью. Страх физической смерти мешает жить. Мы боимся, что нас убьют, заменят кем-то, вытеснят, прикончат, но тем самым мы убиваем себя сами и заодно ребенка в себе – того, которым был каждый из нас и которым мы представлены на этом свете, но каковым не являемся до той степени самоотречения, когда согласны на небытие. Только немногие индивидуумы, которым в ходе их истории удается уберечь в себе ребенка, ухитряются что-то создать и продвинуться вперед – прыжком, открытием, эмоциями, которые они привносят в общество, распахивая новую дверь, новое окно. Но самые изобретательные, пионеры и новаторы, остаются одинокими, маргинализированными и всегда находятся под угрозой невроза. Впрочем, в этом нетрудно убедиться: существует целая литература о безумии и гении. В сущности, в бессознательном или, во всяком случае, в подсознании общества запечатлелась идея, что художник и исследователь – подозрительные типы. Бытует взгляд, что любое творчество – в науке, в искусстве – патологично: представлено безумцами. Людям не терпится заявить: «Этот изобретатель – сумасшедший».