На стороне ребенка - читать онлайн книгу. Автор: Франсуаза Дольто cтр.№ 28

Если он сам после своего опыта предпочитает больше не ездить в лифте – это его дело, но с какой стати мать должна мешать ему повторить опыт, из которого он вышел с честью и извлек пользу? Он такой же человек, как другие.

Очень часто матери налагают запрет на двухколесные велосипеды. Дети все с более и более раннего возраста, лет с десяти, хотят ездить на велосипеде старшего брата или приятеля. Многие матери в ответ на это желание говорят: «Нет, только не это! И не мечтай!» – и запрещают мотоцикл даже восемнадцатилетним юношам, совершеннолетним.

Самый конструктивный путь – очень рано предупреждать детей об опасности, ничего не запрещая.

Это недоверие к человеку. У каждого своя судьба. Все люди рождаются, чтобы умереть, и за страхом преждевременной смерти всегда мерцают фантазии о желании умереть. Самый конструктивный путь – очень рано предупреждать детей об опасности, ничего не запрещая. Для ребенка это лучший способ избежать неизбежных опасностей, хорошо изучить свой велосипед или мотоцикл и правила движения на дорогах, научиться управлять собой, развить наблюдательность и пытливость. Почему бы не сказать ему: «Слушай, ты должен знать: страшна не столько смерть на месте, сколько то, что можно остаться инвалидом на всю жизнь. Каждый из нас – хозяин своей жизни». И привести в пример жертвы несчастных случаев из центра Гарш. Неплохо, вообще говоря, информировать об этом ребенка, лишь бы не мешать ему действовать самостоятельно: «Ты предупрежден. Теперь делай, как хочешь».

После несчастного случая можно остаться калекой – это правда. Увы, тому есть много примеров. Тем не менее это не причина запрещать ребенку кататься на двухколесном велосипеде в возрасте, в котором это разрешено законом. Теперь, когда ребенок знает, что рискует, это его проблема. И если он сам увидит, как другой ребенок перевернулся, он почерпнет много больше, чем если бы ему рассказали об этом. Гуманистическое воспитание – это опыт, основанный на пережитом.

Когда-то смерть находилась поблизости от нас; ее удалили из жизни детей, причем опять-таки подчиняясь маниакальному стремлению их оберегать, которое сводится к тому, чтобы скрывать от детей все, чего боятся взрослые: одряхление, болезнь, смерть. Детей надо допускать к смертному одру. Речь не о том, чтобы тащить их к постели усопшего, достаточно нескольких слов в ответ на вопрос ребенка: «А я увижу мертвого дядю?»

– Ты хочешь сказать, покойника? Если хочешь, можешь пойти со мной.

Пускай ребенок, если желает, посмотрит на покойного (особенно если это его родственник), не повергая этим взрослых в негодование. Как часто детей избавляют от этого опыта, когда речь идет об их отце, дедушке, бабушке или матери, и даже не пускают на похороны! ^[80]

Недавно доминиканский монастырь в Тулузе пригласил меня рассказать о смерти; в программе были лекции Филиппа Ариеса «Смерть в истории», Шварценберга «Смерть раковых больных», Жинетты и Эмиля Рембо «Смерть неизлечимо больных детей». В тот вечер, на который была назначена моя лекция о смерти, в огромной церкви оказалось больше трех тысяч человек. Я была потрясена: столько молодых людей пришли послушать человека, знающего об этом не больше, чем они!

– Я не больше вашего знаю о смерти, а вы хотите меня слушать!

Какой интерес слушать, как человек рассказывает о том, чего сам не знает? Да, это поразительно. Сущий сюрреализм.

– Может быть, вы знаете ответ на вопрос, почему столько народу привлекла тема вашей лекции?

– Вот вы и ответили мне на него сами!

Смерть выключена из потока существования; с ранних лет жизни она существует только в виде фантазма. И вот кто-то будет о ней говорить, и мы поверим, что этот человек не находится в плену фантазма. О смерти нам, не столкнувшимся с нею, знать невозможно.

В книге Раймонда Моуди «Жизнь после жизни» ^[81] собраны свидетельства тех, кто побывал в продолжительной коме, в прихожей у смерти, тех, кто подошел к смерти вплотную.

Именно о том опыте сообщали мне люди, побывавшие в коме. Они пережили точно то же самое. Мне знакомы три-четыре человека, в том числе одна женщина, которая впала в глубокую кому после рождения дочери, без каких бы то ни было видимых физических причин, – причем при рождении сына ничего подобного с ней не было. В сущности, эта женщина пережила то, что пережила в свое время ее мать при ее появлении на свет. Она никогда не знала, что ее мать, когда она родилась, повредилась в уме, – та тоже не хотела видеть свою дочь, хотя и не испытывала желания ее убить. Подобные расстройства относят к послеродовым неврозам. Тогда их разлучили: девочку поручили гувернантке; ей говорили, что мать больна туберкулезом и лечится в Швейцарии. Девочка выросла, стала взрослой женщиной и после появления на свет второго ребенка, дочери, перенесла послеродовой нервный кризис, воспроизведя, в сущности, то, что некогда произошло с ее матерью, хотя ничего об этом не знала; она была на волосок от смерти, оставаясь, однако, во вполне ясном уме. Родители молодой женщины приехали навестить дочь. Но мать не вошла к ней, не в силах видеть умирающую дочь: это была фобия ^[82]. Отец навестил ее один и увиделся с зятем. Он рассказал ему историю рождения своей дочери. Молодой муж, который когда-то проходил курс психоанализа, пришел ко мне в полном отчаянии:

– Я этого не вынесу! Если жена, выйдя из комы, на всю жизнь останется калекой, я лучше ее убью! Вы еще увидите мое имя в газетах!

Его жена была молодая красивая женщина, он ее обожал. Он отказывался примириться с тем, что она на всю жизнь останется полностью парализованной, – таков был посткоматозный прогноз при условии выхода женщины из комы, что было сомнительно, учитывая плоский след электроэнцефалограммы. Она находилась в реанимационной палате, а он переживал глубокую драму и пришел ко мне за поддержкой! Я велела ему пойти поесть, потом поспать – вот уже два дня он не делал ни того ни другого, – а потом навестить жену и, несмотря на то, что она продолжает находиться в коматозном состоянии, рассказать ей историю ее рождения. В то самое время, что он ей все это рассказывал, кривая электроэнцефалограммы поползла вверх и женщина очнулась. Ее первые слова были: «По-моему, я знаю, почему я не имела права иметь дочь».

Потому-то она и впала в коматозное состояние, хотя у нее не было никаких симптомов эклампсии ^[83], вероятность которой не исключалась. Кома наступила ровно через двенадцать часов после рождения дочери. В ее случае, вопреки видимости, это была чистая истерия, но если бы ей не объяснили смысл ее симптомов, она бы умерла. Позже она рассказала мужу, как она переживала свою кому. Она находилась где-то на потолке, в углу, и, свидетельница происходившего, наблюдала за мужем и хирургом-реаниматором, которые суетились вокруг какого-то силуэта из бумаги, напоминавшего ей картину, и это плоское изображение была она сама, та, какою она сама себя представляет. Они произносили, она слышала, слово («означающее», как говорит Лакан ^[84]) – слово «плоская». (Речь шла о кривой электроэнцефалограммы: «след плоский».) Она их слышала. А ее слышали? Ведь она была там, под потолком, одновременно любопытная и равнодушная к тому, что происходило в палате.