Это место называлось “пищеблок” и вполне отвечало своему названию – отсек, модуль с четырьмя низенькими столиками, где кроме меня оказался еще один человек в одеянии, похожем на монашеский плащ. Я ел и наблюдал за ним, вернее, подглядывал. Отрежет кусок, положит в рот и вдумчиво пережевывает. Когда человек встал и направился к выходу, под плащом у него я увидел вылинявшие голубые джинсы, на ногах – тенниски. Есть можно было, а вот понять, что ешь, – не всегда.
Я приложил браслет с диском к магниту, вмурованному в середину двери, и вошел в свою комнату. Маленькую и безликую. До такой степени ничем не примечательную, что о ней можно было сказать только одно: четыре стены. Потолок низкий, кровать как кровать, кресло как кресло. Окон не было.
Через двадцать четыре часа, по оценкам медиков, Артис умрет, а я, соответственно, отправлюсь домой, Росс же задержится здесь – он должен лично удостовериться, что все процедуры, связанные с погружением в криосон, проведут своевременно.
Но я уже чувствовал себя пленником. Посетителям не разрешалось покидать здание, и хотя здесь, среди обломков докембрийской породы, идти было некуда, этот запрет меня тяготил. Цифровая связь в комнате отсутствовала, и мой смартфон лежал в отключке. Я немножко размялся, разогнал кровь. Покачал пресс, попрыгал. Попробовал вспомнить, что снилось ночью.
В комнате мне показалось, что это место впитывает меня, я делаюсь частью его сущностного наполнения. Я сидел в кресле с закрытыми глазами. И видел себя сидящим в кресле. Видел весь комплекс зданий откуда-то из стратосферы – цельносварной массив, крыши и опаленные солнцем стены образуют углы разной величины.
Я видел капли воды, за которыми наблюдала Артис, – одна за другой они стекали по полиэтиленовой занавеске.
Видел смутно обнаженную Артис, ее обрызганное водой лицо. Я, настоящий, закрывал глаза и видел, как закрывает глаза она, воображаемая.
Хотелось встать с кресла, выйти из комнаты, попрощаться с Артис и уехать. Я даже уговорил себя принять вертикальное положение, подойти к двери и открыть ее. Но лишь опять отправился бродить по коридорам.
4
Я бродил по коридорам. Двери здесь были приглушенных оттенков синего, и я пробовал дать этим цветам название. Морской, небесный, сизый, индиго… Все они казались мне неподходящими, и чем дальше я шел, чем больше дверей рассматривал, тем глупее себя чувствовал. Открылась бы какая-нибудь дверь, вышел бы из нее кто-нибудь. Узнать бы, где я и что тут происходит. Мимо быстрым широким шагом прошла женщина, я едва удержался, чтоб и ее оттенку не дать название или не начать разглядывать ее в поисках какого-то знака, какой-то подсказки.
И вдруг меня осенило. Все просто. За дверьми никого нет. Я шел и размышлял. Строил предположения. Где-то в этом здании, на определенных этажах, расположены кабинеты. А в других местах коридоры – просто декоративная конструкция, и двери – лишь элемент глобальной схемы, которую Росс в общих чертах обрисовал. А может, я вижу произведение своего рода визионерского искусства; оно использует цвет, форму, местные материалы, оно – сопровождение, оболочка, в которую встроен этот проект, в которой заключено ядро – работа ученых, экспертов, техников, медиков.
Какая, однако, идея. Да-да, это вполне соответствует обстоятельствам, к тому же в искусстве самое невероятное или рискованное оказывается порой и самым убедительным. Нужно только подойти к двери и постучать. Выбрать цвет, выбрать дверь и постучать. Если никто не откроет, постучать в следующую дверь и так далее. Я боялся, однако, обмануть доверие отца, который пригласил меня сюда. И потом, есть скрытые камеры. За коридорами должны наблюдать – где-то сидят люди с ничего не выражающими лицами и в полной тишине следят за мониторами.
Навстречу мне двигались трое, один из них – мальчик в похожей на унитаз инвалидной коляске с электроприводом. Лет девяти-десяти. Он смотрел на меня не отрываясь. Верхнюю часть его тела как-то жутко перекосило, но взгляд был живой, и мне захотелось остановиться и поговорить с ним. Однако взрослые дали понять, что делать этого нельзя. Они шли по бокам коляски, глядели прямо перед собой – видимо, иное было не дозволено, и не избавили меня, замешкавшегося из самых добрых побуждений, от неловкости.
Я повернул за угол и пошел по коридору, где стены были выкрашены темно-коричневым – густо, с потеками, словно нарочно, чтобы казаться вымазанными в грязи. Двери соответствующих цветов, все одинаковые. А еще ниша в стене, и в ней какая-то фигура – руки, ноги, голова, туловище – неподвижная. Оказалось, манекен – голый, лысый, безликий, красно– или желто-коричневого цвета или просто ржавого. Грудь тоже наличествовала, у этого была грудь, и я остановился, чтобы рассмотреть фигуру – человеческое тело, исполненное в пластмассе, шарнирную модель женщины. Я представил, как кладу руку ей на грудь. Сделать это, казалось, просто необходимо, а уж тем более мне. Голова у манекена была почти овальная, что означает положение рук, я пытался определить – самозащита? отстранение? – нога отставлена назад. Фигура врастала в пол и не была огорожена стеклом. Одну руку положить на грудь, другой медленно провести по бедру. Так я и сделал бы, будь я в некотором царстве-государстве. А здесь и сейчас работают камеры, мониторы и на самом манекене, даже не сомневаюсь, сигнализация. Я отступил назад и присмотрелся. Неподвижная фигура, пустое лицо, пустой коридор, поздний вечер, кукла, отпрянувшая в страхе. Я отошел еще дальше и еще постоял, посмотрел.
В конце концов я решил: нужно все-таки выяснить, есть ли что-нибудь за этими дверьми. Я пренебрег возможными последствиями. Я пошел дальше по коридору, выбрал дверь и постучал. Подождал, направился к следующей и снова постучал. Проделал это шесть раз и подумал: еще одна дверь и все, – но на сей раз она отворилась, на пороге стоял мужчина в костюме, галстуке и чалме. Я смотрел на него, раздумывая, что сказать.
– Простите, не в ту дверь постучал.
Он посмотрел на меня сурово.
– А здесь все двери – не те.
Кабинет отца я не сразу нашел.
Еще когда родители были женаты, отец однажды назвал маму хабалкой. Может, и в шутку, но я решил посмотреть в словаре, что это значит. Грубая женщина, хамка. Пришлось искать, что значит “хамка”. Вздорная, ворчливая женщина, и еще один синоним, nag. От древнеанглийского слова, означавшего “землеройка”. Пришлось искать землеройку. Словарь отослал меня ко второму слову и его первому значению. Небольшое насекомоядное млекопитающее. Пришлось искать “насекомоядное”. В словаре было написано, это означает “питающийся насекомыми”: от латинского insectus – “насекомое” и vora – “питающийся”. Я стал искать “питающийся”.
Прошло года три-четыре, я тогда пытался читать длиннющий, серьезный европейский роман тридцатых годов – перевод с немецкого – и наткнулся на слово “хабалка”. И тут же перенесся во времена, когда родители жили вместе. Но попробовал представить эту совместную жизнь – мама плюс папа минус я – и не смог. Я ничего об этом не знал. Росс и Мэдлин наедине: о чем они говорили, как выглядели, какими людьми были? Я мог вообразить только отца – вокруг него все ходило ходуном. А мама сидела рядом, в этой же комнате, худенькая женщина в брюках и серой рубашке. Она спросила, как книга, – я только рукой махнул: безнадежно, мол. Одолеть этот роман было непросто – я продирался сквозь бурю грандиозных страстей, продирался сквозь мелкие буквы на потрепанных, отсыревших страницах в бумажном переплете. Мама посоветовала отложить книгу и вернуться к ней года через три. Но я хотел, я должен был прочесть ее тогда, даже если б понял, что в жизни не дочитаю. Мне нравились книги, которые могли доконать, которые помогали понять, что я – сын, читающий такие книги назло отцу. Я любил читать, сидя на нашем бетонном балкончике, откуда частично видно было возвышавшееся среди мостов и башен Манхэттена стеклянно-стальное кольцо – там работал отец.